Полгода из жизни капитана Карсавина

— А знаешь, — будто очнувшись, заговорил Володя. — Был у нас в школе преподаватель физкультуры — интересный человек, Тихон Николаевич Красовский. Любили мы его. В прошлом офицер. Когда он шел, то в одной его походке, казалось, слышался звон мечей да шпор всех военных кампаний. Как-то получалось, что любой урок Тихона Николаевича задевал много самых разных вопросов: то уводил в давние времена, то в будущее. Мы с Юркой Ильиным так однажды размечтались, что чуть было не собрались, шалопаи, бежать на какой-нибудь неизведанный остров…

От этих воспоминаний Володе становилось горько и приятно. За последнее время ему часто вспоминалось, приходили из детства всякие мелочи: и чайница из матового стекла с трогательным пейзажиком вокруг, и как мать открывала и сыпала туда с тихим шуршанием чай, и аромат этого чая…

Вспоминал он и мать, ее любовь к нему, всю жизнь ее. И себя самого — такого быстрого, подвижного. И с запоздалой болью думал о том, что бывал порой к матери невнимателен, часто рассеянно слушал ее рассказы о детстве, о каком-то давно прошедшем исчезнувшем времени.

Володя заговорил о младших братишках — Алеше, Вано, Серго, и Нина увидела, каким необыкновенно добрым стало у него при этом лицо, какой славной озарилось улыбкой.

Всего несколько часов назад встретились в затерянном на карте местечке два незнакомых молодых человека, но им казалось, что знают они друг друга уже давным-давно.

— Счастливый ты. Тебе есть о чем вспомнить. А я, кроме моря, ничего не видела и ни о чем не мечтала, — призналась Нина, когда Володя замолчал. — Часами могу любоваться морем, смотреть, как меняются его краски, лежать на песке и слушать, как плещутся волны. Солнце греет, ветер гуляет по спине. Пробежишь по берегу — тучи брызг из-под ног. Может, это и есть счастье?..

Вернувшись после увольнения в казарму, Володя долго не мог уснуть. Хотелось с кем-то поделиться неожиданным, захватившим все его существо чувством.

Он тихо спросил Ткаченко:

— Николай, спишь? — и, не дожидаясь ответа, стал рассказывать о том, с какой чудесной девушкой познакомился, как весело им было лететь вместе в санях по снежной дороге, какие у нее красивые глаза.

Ткаченко слушал Володю, потом неопределенно хмыкнул:

— Скажи, а раньше ты замечал какие-нибудь глаза?

Не сразу понял Володя вопрос товарища. Натянув поплотней солдатское одеяло, уже сквозь сон ответил:

— Конечно, замечал. С длинными и прямыми ресницами, без бровей, у Ласточки…

Они встретились в трудние дни. На протяжении тысяч километров вокруг них гуляла смерть. На земле безраздельно властвовали законы войны. А в маленьком, приютившемся за Волгой поселке рождалось светлое чувство — любовь.

В короткие часы свиданий в разговорах молодых людей войны будто и не было. «Расскажи о своем детстве, — просил Володя, — люблю слушать, как люди жизнь начинают». И, словно торопясь, чтобы кто-то не прервал, не нарушил ненароком этих быстрых часов свидания, Нина в который уже раз рассказывала о всяких подробностях и пустячках довоенной жизни.

Как-то Володя взял Нину под руку. Первый раз он вел девушку под руку и чувствовал себя неудобно, неловко, скованно. Наконец Нина сказала:

— Не вывихни мне руку. — И тогда оба рассмеялись, и сразу стало весело и свободно.

В доме, где Нина жила с матерью, кроме взрослых было еще четверо детишек из эвакуированных семей. Женщины до позднего вечера работали в колхозе, так что почти весь день Нина управлялась по хозяйству одна. Ребятишки ни на шаг не отходили от нее, слушали ее как старшую. Но стоило в доме появиться Володе, все свое внимание и привязанность они переносили на него. Завидят идущего по дороге паренька в неуклюже сшитой солдатской шинели, и начинается крик, беготня:

— Нинка, Нинка! Твой летчик!

— Ура-а! Дядя Володя идет!

Володе открывали уже как своему. Он входил в избу и предлагал устроить праздник. Ребятишки знали: сейчас летчик сбросит шинель, возьмет за руку Нину и они начнут таскать в сенях тупую пилу. Володя то и дело будет спрашивать: «Устала? Устала?..» А потом в избе запахнет распиленной березой, по-праздничному загудит самовар на столе.

Ребятишки усаживались рядком на лавке напротив Володи, затихали, пока он делил нехитрые свои гостинцы: галеты, белые квадратики сахара. Затем все шумно принимались за чай, наперебой упрашивали рассказать о полетах на истребителе.

— Ну, смотрите: вот глубокий вираж. Самолет ложится на крыло, мотор тянет машину вперед, ревет медведем, а летчика так вдавливает в сиденье, что в глазах темнеет.

Володя рассказывал увлеченно, жестикулируя руками, изображал пилотажные фигуры и строго, как инструктор, наставлял:

— Если курсант выполнил вираж правильно, машина сообщит ему об этом. Встряхнет, — значит, молодец, попал в свою же струю. Лучшего для пилота и желать не надо…

После такой «предполетной подготовки» в избе начинался отчаянный групповой пилотаж. Володя с Ниной от души смеялись, бегали вместе с ребятами по комнате. За крохотными окошками, отгородившими войну, было тепло и радостно.

Но однажды Володя пришел необычно рано, сильно встревоженный.