Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности

Ярким примером такой аберрации образа польского шляхтича в популярной литературе являются произведения и переложения (компиляции из польской исторической беллетристики) российского писателя Е.П. Карновича[905], в сочинениях которого «из польской жизни» можно обнаружить стереотипные характеристики польской знати. Главный акцент был сделан им на те элементы этнокультурной самобытности, которые отличали шляхетскую повседневность еще с сарматских времен. В них весьма значимы те внешние атрибуты поляка, которые были отмечены в отношении персонажей русского театра XVIII в.: пиры и застолья, которые – в соответствии с антисарматским пафосом польской литературы XVII–XVIII вв. – изображались весьма неодобрительно, а также танцы и охота как любимые занятия праздного польского дворянства. Таким образом, и пир, и танец появляются в качестве знаков, важных атрибутов поляка как «чужого» тогда, когда необходимо проиллюстрировать, «оживить» негативные схематичные установки.

Однако к таким способам популяризации прибегали не только литераторы. В этом ряду стоит упомянуть сочинения российского слависта, профессора Варшавского университета В.В. Макушева, творчество которого принято разбирать в историографических исследованиях[906]. Однако не только с содержательной, но и методологической стороны его суждения о польском национальном характере отчетливо демонстрируют сходство с описаниями поляка в российской публицистике и беллетристике 1860-70-х гг.

Макушев строил свое описание (как и Е. Карнович) на основании польских источников XVI–XIX вв., причем выбирая из них отрицательные оценки поляками собственного характера и поведения; для общего резюме использовались и личные впечатления, поскольку историк был убежден, что национальные свойства возможно установить при самом кратком знакомстве с неизвестным ранее народом[907]. Варьируя критические оценки шляхты из паренетических сочинений и политических трактатов «Об исправлении государства (или нравов)», записок польского короля Ст. Лещиньского и книг польского историка М. Мохнацкого о восстании 1830-31-го гг., ссылаясь на записки русских очевидцев событий в Царстве Польском в 1830-1850-х гг.[908], он приходит к известным заранее заключениям о страстности, живости польского характера, той буйной веселости, за которую поляков справедливо именуют «северными французами»[909].

Насколько правомерно полагать мнение профессора В.В. Макушева проявлением русской полонофобии? Быть может, более корректно было бы говорить о некоторых тенденциях в «общественных настроениях», выразители которых легко прибегали к этнокультурным стереотипам для обоснования прямо противоположных позиций. Подобный способ обращения с источниками и их трактовка демонстрирует разнообразие возможностей, которые предоставляла сложившаяся польская литература и характерология XIX в., о чем говорил еще А. Мицкевич в «Лекциях по славянской литературе». «Чужой», как известно исследователям стереотипов, в этом случае выступает как повод осмыслить «своего» – или себя самого, или собственного «иного»[910].

Особое место занимали характеристики поляков в публицистической полемике по так называемому «польскому вопросу», к которому обращались и славянофилы, и западники. В этой литературе поляки (в зависимости от позиции автора и видения исторического пути России) олицетворяли идеалы католицизма и европеизма, славянства или рыцарства, отождествляясь с образцовыми борцами за национальную независимость или же с неблагодарными бунтарями[911].

В целом можно утверждать, что спектр определений польского характера был разнообразен. Можно лишь отметить активизацию той или иной тенденции, вызванную политическими событиями или идеологическими спорами. Однако и позитивные черты поляков[912], и отрицательные определения, приписываемые им, содержали в общем довольно ограниченный круг самих национальных свойств, которым давались различные оценки. Их особенность заключалась в доминировании элементов шляхетского авто– и гетеростереотипа, в законченной своей форме воплотившихся в польской романтической литературе в качестве идеала «истинного поляка»: наряду с мужеством, рыцарственностью и жертвенностью воина, свободолюбием и стремлением к независимости Польши, ему приписывались врожденные пылкость и страстность. Эти свойства, рассмотренные через русскую призму, воспринимались в ином ключе: храбрость и свободолюбие трактовались как «бунтарство» и показной героизм, горячность – как необузданность и несоблюдение меры, патриотизм и мечтательность – как «склонность к фантазиям».