Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности

Антагонизм двух славянских племен стал неизбежен, по Мицкевичу, тогда, когда первичные славянские начала в русских подверглись сильному изменению из-за этнической (физической) метисации. Одним из источников такого резкого различия стало, как полагал поэт, смешение славянской крови с финской и монгольской в русском племени. Финская придала русским качества ее духа – «понурого и мрачного», монгольская выразилась в «слепом повиновении власти, вызывающей страх»[983]. Мицкевич, таким образом, одним из первых попытался разделить врожденные и приобретенные качества народа, а также основную и привнесенную этнические составляющие. Для него, как и для всех романтиков, было бесспорно, что черты нрава обусловлены генетически, связаны с антропологическим началом. Природные условия сильнее исторических, – такое понимание процесса складывания свойств национально-этнического своеобразия несколько корректировало сложившееся в польской просвещенческой концепции представление о доминировании исторических факторов в формировании характера народа, что является свидетельством преобладания идей географического детерминизма в характерологии.

Можно утверждать, что в «Лекциях» Мицкевича был осуществлен своеобразный синтез трех основных разновидностей описаний племенного славянского характера: 1) его положительной ипостаси мирного и податливого в своей кротости труженика-земледельца, обладавшего многими добродетелями еще до принятия христианства, но равнодушного к политическим формам консолидации; 2) отрицательного образа воинственного и жестокого варвара (от природы или под влиянием вторжения чуждой цивилизации), а также 3) носителя не выработанного, а природно-обусловленного пылкого темперамента. Одним из типично славянских польских свойств, высоко ценимых им, Мицкевич считал именно польскую «веселость», которой, как он полагал, наделены были поляки сарматской эпохи. «Веселость» сарматов он понимал как одну из добродетелей человека мужественного и достойного уважения: он шутит в опасности, перед смертью, наслаждается жизнью накануне гибели. Поэт привносил в нее «оттенок значения английского слова humour», в котором важна была склонность, рожденная климатом и породой[984]. Как видим, автостереотип веселого поляка получал в интерпретации поэта иное наполнение: в нем акцентирована истинная причина веселости – мужество и стойкость, сила духа – как врожденные национальные достоинства.

Характеристика Мицкевича, без сомнения, оказала определяющее влияние на описание нравов европейскими славистами (в частности, французскими)[985] и историками славянских стран, российскими в том числе. Причем не только поляков, но и славян в целом – их природных способностей и исторических традиций. Проницательное замечание поэта о том, что в различных исторических обстоятельствах актуализируются разные свойства народного характера, не получило, однако, развития в характерологических учениях – ни в польской, ни в славянской историографии.

Польские ученые второй половины столетия, которых принято относить к позитивистам, также возводили польские особенности к общеславянским «родовым» приметам. Так, Ю. Шуйский, признанный главой Краковской исторической школы, в своем труде «История Польши» (1862–1866), воспроизводил идеализированный образ славянского характера (с присущими ему свойствами простоты, миролюбия и созерцательности от природы, привязанностью к земледелию, любовью к свободе и равенству), противопоставляя поляка по-прежнему германцу[986]. Другие историки Краковской школы – В. Калинка, С. Смолька, М. Бобжиньский (так называемые «пессимисты») – представляли польский национальный характер как историческую константу начиная с XVI в., пытаясь ввести в романтический «список» отличительных качеств религиозность, а негативные свойства объясняя недостатками политического строя[987]. Они признавали достоинства и пороки польского нрава присущими всему этносу, поэтому вину возлагали на весь народ в целом, однако уже известные пороки «сердечности» (надменность и легкомыслие) приписывали все же в большей степени шляхте[988]. М. Бобжиньский считал, что комплекс черт, которые принято называть польским характером, относился только к шляхетскому сословию и доказывал – следуя традиции, – что разделы Речи Посполитой являлись «последствием легкомысленных, основанных на минутном чувстве порывов»[989], также использовав романтическую метафору незрелости: «вся польская история XVI века производит впечатление скорее юношеских порывов и опасной игры, чем зрелого труда и мужественных подвигов»[990].