Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности

В 1830-50-х гг. в российской историографии доминировали идеи романтизма[1006], потому отечественная славистика этого времени активно эксплуатировала идею славяно-германской исторической конфронтации, отождествляя со славянами прежде всего русский народ, а главным пунктом расхождения определяя противостояние стихий чувства и разума[1007]. Этнические свойства древних славян интересовали историков, писателей и общественных деятелей прежде всего как сохранившиеся в русском народе «духовные» константы, повлиявшие на отличительные качества народного характера и специфические особенности русской истории и миссии. Представление о пассивном и кротком характере славянских предков господствовало в исторической науке вплоть до 1880-х гг., поскольку активно использовалось для подтверждения врожденного миролюбия и смирения (в ряду других патриархальных черт) как главных свойств великорусского характера[1008], хотя в российской историографии трудно найти последователей однозначно позитивной или негативной трактовки известных черт славянского нрава. Она зависела от точки зрения: Н.М. Карамзин, а вслед за ним Е.Е. Голубинский[1009] и М.П. Погодин[1010] связывали добродетели славянских народов исключительно с благоприятным влиянием христианской цивилизованности. Д.И. Иловайский в «Истории России» трудности в созидании государственности объяснял теми психологическими особенностями славян, которые уже приписывались к этому времени полякам как типичным славянам: чрезмерной впечатлительностью и «излишней подвижностью», «служившей источником некоторого непостоянства, некоторой неустойчивости»[1011].

Российские ученые отмечали противоречивость славянского нрава и активно использовали различные способы аргументации: в зависимости от того, включались ли описания племенных качеств в исследования по древней истории собственно славянства или же к ним обращались для изображения нравственного и эмоционального состояния предков русского народа в дохристианский период истории[1012]. В первом случае подчеркивалась двойственность характеристики (данной еще Гердером), во втором – нравственные добродетели и сформированные ими нормы «общественного быта», которые стали основанием для выводов о способности к государствообразованию прежде всего русского народа. Важно подчеркнуть, что смирение и кротость рассматривались славянофилами как положительные свойства народа. Лишь в 1880-90-е гг. укрепилась точка зрения на славян как на варварский, агрессивный народ «завоевателей и грабителей»[1013]. Д.И. Иловайский в «Разысканиях о начале Руси» подчеркивал, что «пора оставить совершенно неосновательные мнения старых австрийских славян о мирном, земледельческом и пассивном характере древних славян. Воинственность свою славяне явно обнаружили»[1014]; «Меч и копье, а не соха и гусли прокладывали путь нашим предкам», – вторил ему И.М. Собестианский[1015].

Такой перенос акцентов, вероятно, знаменовал новый этап в процессе формирования националистической доктрины. Однако в целом при детализации отдельных положений и разработке вариантов в различных, в том числе и позитивистских, исследованиях романтическая концепция славяно-германского противостояния, в которой поляки выступали как пример губительного воздействия германской стихии на славянский этнос, не претерпела серьезных изменении[1016].

Польский нрав в интерпретации причин «падения Польши». В российском славяноведении второй половины XIX столетия проблема славянской самобытности и отличительных свойств племенного характера была одной из центральных, ее интерпретация оказала непосредственное влияние и на формирование представлений о поляках. В описаниях польского характера в польской историографии первой половины столетия доминировало представление о польском народе как о шляхетском сословии, которое восприняло от древнеславянских предков прежде всего традиции широко понимаемого демократизма (воплотившегося в общественном устройстве), среди народно-крестьянских черт упоминались, как правило, все те же патриархальные черты. Поэтому вполне закономерно стремление прибегнуть к теории завоевания. Противопоставление шляхетского и собственно польского нрава соединяется с идеей отличия славянской и германской стихий.

В этом отношении и русский, и польский народ-крестьянство в равной степени воспринимались как носители славянского племенного нрава с его добродетелями и пороками, присущими варварскому детству европейских народов. Казалось бы, в такой трактовке в оппозиции славянского духа германской (европейской) стихии скрывались потенциальные возможности для идеи о сходстве польского и русского нравов – во всяком случае, в контексте оценочных суждений о польском национальном характере. Однако этого не произошло.