Полигон

«Эх, ядрить-раскудрить…», – начал было думать Федька, но услышал, как ветка хрустнула, и осёкся. Оглянулся – видит сквозь кусты, ещё один милиционер идёт, по шпалам. Федька метнулся в лесок, за деревья, обежал вокруг, за кустами, балочкой, овражком, оказавшись позади милиционера, выбрался на сухое подобрался к путям и выглянул из-за насыпи. Посмотрел, как мент пытается троих товарищей в чувство привести. Скумекал: надолго это, пока они в себя-то придут, уж вечер наступит. Ну и пустился наутёк, вдоль насыпи, чтоб его не видно было с дачи, в свой домишко. Он был уверен, что никакой засады там нет – ведь четыре милиционера находились сейчас на его даче, а милиционеров-то в округё всего четверо и есть, кто ж этого не знает? В домке прихватил ружьишко, взял соли, крупы, сухарей, патронов, одежонку тёплую, топор, спички и всякое другое – ему не впервой надолго в урман уходить, охотник же. Так он и ушёл в тайгу, и с концами. Не поймали его, и не дождались. Да и искали, положа руку на сердце, не особенно ретиво: тайгу-то он как свои пять пальцев знает, услышит погоню, да уйдёт в бурелом. Да и ружьё у него. Кто знает, что у него на уме? И ждали тоже с прохладцей: сперва каждый день дежурили по двое, а через неделю и перестали, только Иван Иванычу наказали, чтоб телеграмму давал в район, если Фёдор Пастухов вдруг объявится. Но – не объявился. Говорят, так и остался в тайге жить. Десять лет уж как носу не кажет. Боится. А ещё сказывают, к смолярам он прибился, с ними живёт, смолу и сосны добывает. И это тоже может быть.

А цистерну две недели доставали. С трактором, экскаватором и с краном. Пригнали даже солдатиков – круглосуточно они место изъятия охраняли, оцеплением.

Вот какое Федька произвел впечатление на всю деревню. Стало быть, он производитель впечатления и есть. И план его не задался. Год он терпел да таился, конспирацию соблюдал. А погорел в одночасье, в неделю. Вот такой коленкор с ним вышел.

Неистовый трактор

День этот пошёл наперекосяк с самого утра. Ну кто ж так кричит в семь утра? Я в ярости накинул на голову одеяло. Вот не спится если самому, дай хоть другим-то выдрыхнуться! Так нет же! Орут на всю ивановскую…

Зычные голоса, один мужской, другой женский, легко пробивались под одеяло.

– Это всё Инночка виновата, – заявила женщина.

– А кто у нас Инночка?

– Это наш бухгалтер.

– С фермы? И что она говорит?

– Зарплату не дали.

– Почему?

– Не спросила, но из-за этого она не едет в Смоленск.

– За зарплатой?

– Нет, у неё там родственники живут…

– А, понял. Она хотела там хорошенько кутнуть на ваши зарплаты?

– Нет, долг отдать…

– Зачем? Пусть простит.

– Её сестра не прощает.

– Может, пристрелить сестру?

– Не надо.

– Почему?

– Она её любит.

– Кто кого?

– Сестра, которая в Смоленске…

– Твоя?

– У меня брат.

– В Смоленске?

– Мой брат живёт в Талице, а сестра Инны – в Смоленске.

– Понял. А кто такая Инна, кем тебе приходится? Она – жена брата?

– Инна – это наш бухгалтер.

– Так. Я не понял. А причём тут твой брат?!

Голоса, удаляясь, стали тише, разобрать, причём тут брат, не удалось. Да и в самом-то деле, причём тут брат, если Инночка не едет в Смоленск? Тьфу ты, блин, что за чушь в голову лезет! И сон убежал. Я сбросил с головы одеяло, перевернулся на живот и уставился в распахнутое окно – с моей кровати открывается чудный вид.

Отсюда, с горки, вся деревня как на ладони. Видны сонные домишки с чахлыми заборами и зелёными огородами. Видно каменное здание правления, бывший купеческий дом, с линялым красным флагом на коньке. Виден хлипкий канатный мостик, значит, можно угадать, что речка именно там, а дальше, закрытый лесом, должен быть мост побольше, автомобильный, крепко скроенный из огромных брёвен лиственницы. Туда, к мосту, где клубится густой туман, уходит стадо, а позади бредет ленивой походкой пастух в высоких сапогах, закинув на плечо кнут. Чуть ближе – пруд. Поверхность гладкая, как зеркало, ни ряби, ни морщинки на ней, только отражаются ивы – с тонкими, длинными ветвями, стоят, не шелохнутся, и чуткий неподвижный камыш, словно в карауле. Тишь такая, даже дышать страшно, спугнуть боишься. А ещё ближе, перекрывая часть великолепия пруда, холм. Невысокий такой холмик, всего метра три ростом, но крутой. Южный склон его порос чертополохом, крапивой и лебедой, на северном – ковёр из веселенькой низкорослой травы. А на траве, устрашающе припав на передние колёса, стоит трактор. Голубой, обшарпанный, с мятым капотом, выбитым ветровым стеклом и без одной двери. Помнится, и в позапрошлом году он стоял на этом месте, так же наклонясь вперед, но капот и стекло ещё были целы. Пониже холма тропка из деревни, возле нашего дома она деловито раздваивается, как будто спрашивая: чего изволите – вам к ферме аль на кладбище?