Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

В противовес этим идеям в Комиссии был выдвинут «Проект декларации прав и обязанностей трудящихся», разработанный редактором «Известий» Ю. Стекловым, принятый Конституционной комиссией[487] и официально опубликованный 19 июня 1918 г.[488] Его принципиальная особенность заключалась, во-первых, в ограничении абстрактных прав личности сведением их к правам трудящихся; во-вторых, жесткой увязке этих прав с обязанностями, в-третьих, возможностью реализации этих прав исключительно в рамках советских институтов. Идея коммунистического переустройства уступает место идее «всемирной социалистической революции», а освобождение трудящихся, которое «может быть делом только самих трудящихся», оказывается возможным только в рамках диктатуры и их принудительного объединения в Советы рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов. В основу данного документа, как показывают материалы его обсуждения, Стекловым были положены три источника: Декларация прав и обязанностей, принятая на III съезде Советов (а ранее в ЦИК); мотивировочная часть Устава II Интернационала; основные положения «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса, «обобщенные воедино с точки зрения логической последовательности». Признавая, что пункт о предполагаемом введении всеобщей трудовой повинности» «исключительно режет слух и портит все построение», Стеклов заявил, что умолчать о ней «я считал невозможным»[489]. Критики указали, что проект декларации «длинноват», историческая часть «устарела», «язык тяжел и недостаточно лапидарен», а некоторые понятия, например «трудящиеся», юридически неопределенны (входят ли в него казаки?). Предложение М. Рейснера об использовании в качестве образца Декларации США не получило развития. Основным предметом споров стал вопрос о юридическом определении отношений собственности, поскольку, как отметил А. Шрейдер, «для нас национализированная собственность и общенародное достояние – разные вещи». Большевики, по тактическим соображениям заимствовавшие в ходе переворота эсеровскую программу решения земельного вопроса, использовали неопределенность понятия «социализация» для осуществления собственных целей установления контроля над крестьянством[490]. Однако в условиях Гражданской войны (и сохранявшегося союза с левыми эсерами) они не считали целесообразным формально отказаться от данного термина. В результате по предложению Я. Свердлова было принято понятие «социализация земли» как реализованный компромисс большевиков с левыми эсерами, отраженный в принятом законе о социализации земли[491]. В завершающей редакции данного документа упор делается на программные установки большевиков о классовых приоритетах «трудящегося и эксплуатируемого народа», власти советов, национальных принципах федеративного устройства, социализации земли и экспроприации собственности и установлении рабочего контроля, введении всеобщей трудовой повинности и вооружении трудящихся, организации братания с рабочими и крестьянами воюющих стран, достижении мира без аннексий и контрибуций, призывах к созданию на этих началах всемирной федерации[492]. Специально обсуждался вопрос об адресате декларации, в результате чего приняли формулу «мы, трудящиеся»[493]. Под «трудящимися» подразумевался рабочий класс России, который, следуя примеру Коммуны и «заветам Интернационала», «в Октябре 1917 г. низверг свою буржуазию и вместе с беднейшим крестьянством взял в свои руки власть»[494]. «Проект Декларации прав и обязанностей трудящихся», принятый Комиссией и опубликованный для обсуждения[495], содержал, однако, определенные уступки эсеровской программе и в конечном счете был отвергнут[496]. В окончательный текст Конституции вместо него был включен, как известно, более жесткий текст Декларации, написанный Лениным.

Реакция последовала незамедлительно: «Стоящая на уровне бабёфовских манифестов Декларация прав, предложенная Лениным и Троцким, как новое слово, имеющее затмить декларацию прав человека и гражданина 1789 года, – считали меньшевики, – пропитана от первого слова до последнего тем упрощенным “уравнительным” социализмом мелких собственников и люмпенов (босяков), в котором предусмотрено все… кроме социалистической организации производства»[497]. Сами разработчики Конституции (Рейснер) признавали, что «власть, которая имеется сейчас, страшная власть, деспотическая»[498]. Другие аналитики определяли новую систему как «красную деспотию» (Н. Тимашев)[499] или «необыкновенно увеличенный иезуитский колледж» (Б. Рассел)[500], а позднее как своеобразный аналог «Восточной деспотии» (К. Виттфогель)[501]. Рациональное зерно всех этих определений заключалось в одном: индивид полностью интегрировался в систему коллективных социальных коммуникаций, единственным выразителем которых становилось идеократическое государство, а когнитивная и правовая автономия личности полностью растворялась в метафизическом постулате об интересах и обязанностях «трудящихся».