Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Какое место занимал большевизм в этой системе взглядов с точки зрения концепции политико-правового устройства? Об этом можно судить по эволюции взглядов Ленина на конституционно-политическое устройство в 1917–1920 гг. До захвата власти Ленин считал прообразом переходного типа государственности Парижскую коммуну. В книге «Государство и революция» (написанной в августе-сентябре 1917 г.) содержание переходного процесса определяется как разрушение парламентаризма и установление «демократической Республики типа Коммуны», сопровождающееся призывом учиться у коммунаров революционной смелости и практике разрушения государственности. В проектируемом государстве нового типа (для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества) все граждане превращаются «в служащих по найму у государства» – «становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного синдиката». По мере того как «необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития станет привычкой», «будет открыта настежь дверь к переходу от первой фазы коммунистического общества к высшей его фазе, а вместе с тем к полному отмиранию государства». Эта интерпретация государства-коммуны, чрезвычайно близкая анархизму, уравновешивается, однако, формулой о необходимости сохранения на переходный период государственной власти, которая определяется как «централизованная организация силы, организация насилия и для подавления сопротивления эксплуататоров и для руководства громадной массой населения»[467]. Перелом во взглядах Ленина представлен в работе «Очередные задачи Советской власти», написанной в апреле 1918 г. Идеи анархо-синдикализма по-прежнему владеют умом Ленина, который определяет достижения большевистского режима в масштабе европейских революций 1793 г. и 1871 г. и продолжает утверждать, что «социалистическое государство может возникнуть лишь как сеть производительно-потребительских коммун», в которой «каждая фабрика, каждая деревня является производительно-потребительской коммуной, имеющей право и обязанной по-своему применять общие советские узаконения, по-своему решать проблему учета производства и распределения продуктов». Вместе с тем он констатирует необходимость временного «отступления от принципов Парижской Коммуны и всякой пролетарской власти» в условиях переходного периода, когда необходима диктатура – «железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов»[468]. На завершающей стадии эволюции его взглядов (в «Детской болезни», 1920 г.) анархический компонент совершенно исчезает: идея противопоставления масс и вождей предстает как «смехотворная нелепость и глупость», а успех диктатуры определяется «безусловной централизацией и строжайшей дисциплиной»[469].

Противоречие теории и практики в конструировании правовой и политической системы стало общим выводом в литературе о большевистской революции, написанной по следам событий[470]. С этих позиций современники революции пытались определить большевизм как особую разновидность социальной инженерии – выражение социальной энергетики, знавшей свои периоды концентрации, высшего проявления и упадка. Одни связывали условия его появления с мировым кризисом, вызванным войной и революцией, другие считали его основной причиной этого кризиса, третьи усматривали в нем выражение исторической специфики русского общества, а не интернациональный феномен[471]. Исходя из этого представлены были прогнозы его развития и упадка по мере исчерпания социальных функций в революции или эрозии идеологических постулатов.