Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Чрезвычайно характерно, что в программных документах политических партий России 1917–1918 гг. существует единство оценки революционного радикализма и большевистского режима как анархического. Правые партии, традиционно стоявшие на позициях монархизма, видели в нем следствие революционного крушения общества и фанатичное стремление разрушить «решительно все, сущее в Российском государстве, начиная с государственной власти и кончая семьей, кончая личной собственностью, – одним словом, всем тем, что дорого каждому порядочному человеку»[458]. Кадеты, стоявшие на позициях классического парламентаризма, определяли большевистский (и советский) проект как выражение русского традиционализма – крестьянско-солдатского бунта в стиле пугачёвщины, а сам большевизм считали «преемником марксизма и бакунизма»[459]. Из этого вытекала программа свержения большевизма и установления бонапартистского режима в период Гражданской войны[460]. Меньшевики, напротив, противопоставляли большевизм «подлинному» марксизму и определяли их режим как «катастрофический реванш бакунизма над марксизмом»[461], бланкистский переворот, реализацию нечаевской программы революции в форме заговора. Данная трактовка была воспринята западной социал-демократией, причем не только ее традиционными лидерами (К. Каутский), но и радикальной частью (Р. Люксембург). Она представлена в документах еврейской социал-демократической партии Бунд[462]. Эсеры в принципе приняли ту же интерпретацию, указывая на сходство нового режима с якобинско-бланкистской диктатурой: «Большевизм, – считали они, – есть русская разновидность бланкизма с резко выраженным стремлением к явочно-захватным, но преимущественно политическим методам действий: к захвату власти, к установлению диктатуры»[463].

Партии крайне левой части политического спектра увидели в революции попытку осуществления коммунистической программы. Эсеры-максималисты выступали за «революцию коммуналистическую, децентрализованную», противопоставляя ее политической революции, которая неизбежно носит «централистический характер». Разделяя представления о государстве-коммуне, они выдвинули свой «Проект основ Конституции Трудовой Республики», принятый на конференции (1918). «Трудовая Республика, в их интерпретации, – есть децентрализованное общежитие с широкой автономией отдельных областей и национальностей, ее составляющих»[464]. Анархисты-коммунисты видели задачу социальной революции в непосредственном осуществлении коммунизма, а способом достижения цели считали «немедленное освобождение от власти какого бы то ни было центра, – ее полная децентрализация». Они призывали к «разрушению государства» – «уничтожению всякой власти», «всяких законов и судов», тюрем, «так как тюрьмы еще не исправили ни одного преступника», «собственности в широком смысле этого слова», семьи и «поповского брака», как препятствия к «свободному союзу между мужчиной и женщиной». «При анархическом Коммунизме, – считали они, – исчезнет всякая эксплуатация человека над человеком – исчезнет зло, насилие и грабежи», «зло само по себе должно исчезнуть на земле»[465]. Партия немедленных социалистов (левей большевиков, правей анархистов) выдвигала (в 1918 г.) идеал Коммуно-государства, которое, в отличие от традиционных его форм, не предполагает правового регулирования, насилия и эксплуатации, но представляет собой Производственную Коммуну – «кладет в основу общества солидарность, конструируя обществожитие на основании свободного договора с помощью совещательных политических институтов». Программа анархо-коммунистов проектировала на этой основе уничтожение классов, собственности, семьи, религии и «разрушение государственной власти, служащей орудием угнетения рабочего класса»[466]. Интересно, что анархисты первоначально усмотрели в большевизме непоследовательное проведение своей программы общественного устройства и лишь позднее с удивлением обнаружили, что это не так.