Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки

Одним из шагов постимперской деколонизации является переосмысление и демифологизация «имперских» имен. К таким принадлежит Сталин и миф о нем[115]. В современных художественных произведениях русско-грузинского контекста прослеживаются две тенденции: первая – продолжение культивирования имени Сталина (Сталин-спаситель, победитель для многих на бывшем советском пространстве)[116], с усиливающейся кавказской составляющей (кавказец/грузин/осетин); вторая – развитие темы присутствия в современном мире как «эфемерной субстанции» – наследия, то есть некое абстрактное явление или тень исторический личности, деяния которой нависают над постсоветским пространством и не отпускают, не позволяют избавиться от прошлого. Если говорить о жанрах и формах, которые избирают писатели, то они варьируются от кратких упоминаний до крупных прозаических форм, сатирического или философского содержания. Упоминания Сталина встречаются у Ефима Бершина «Маски духа» (2005), Юрия Дружникова «Медовый месяц у прабабушки, или Приключения генацвале из Сакраменто» (2002), Владимира Кравченко «Тбилиси-Баку-86» (2013), Анатолия Наймана «Месяц в глухом месте» (2004), Елены Одиноковой «Жених» (2010), Вячеслава Пьецуха «Сценки из деревенской жизни» (1996), Александра Проханова «Идущие в ночи» (2001), Игоря Смирнова-Охтина «О том, как я разоблачил грузинского шпиона» (2005), Михаила Гиголашвили «Чертово колесо» (2009). В форме ведущей темы произведения тема Сталина звучит у Елены Бочоришвили («Волшебная мазь», 2012), Игоря Гельбаха («Очертания Грузии», 2008), Андрея Смирягина («Папаша», 2000), Дениса Драгунского («Архитектор и монах», 2013), Владимира Шарова («До и во время», 1993), Павла Долохова «Ленинград, Тифлис…» (2010). Указанные тексты дают определенную тематическую основу, в которой можно пронаблюдать за «импортом» и изменением подхода к мифу о Сталине сквозь годы, границы и эпохи.

Одной из главных задач мифа является создание образцов и моделей поведения человека. Как пишет Ирма Пападопулу:

Соцреалистический образ Сталина, подобно современному мифу, соответствует действительности – не той, какова она есть на самом деле, а той, какой ее хотят сделать в великом коммунистическом будущем (Пападопулу, 2015. C. 76).

В постсоветский период установка на образец «Сталин» также существует, но, как я упоминала, к ней примешивается этническая составляющая происхождения вождя. Ее появление демифологизирует наднациональную репрезентацию «отца народов» или «русского грузинского происхождения». Именно проблема «огрузинивания» Сталина не позволила мне обойти эту тему в книге, хотя я не ставлю перед собой цели глубокого изучения вопроса «Сталин в современной литературе». Ян Плампер сформулировал его так:

В рамках этой тенденции к «огрузиниванию» Сталина акцентируется влияние данного региона, сказавшееся на поведенческих моделях, характерных для вождя, его риторическом стиле и психологической структуре личности. Исследователи данного направления подчеркивают значение грузинских литературных схем для формирования риторики Сталина[117] и ту роль, которую сыграли в его социализации культура насилия, свойственная низшим классам грузинской деревни[118], сохранивший широкое распространение кавказский принцип кровной мести и сила личных связей, определяемых закавказскими межклановыми отношениями[119] (Плампер, 2011. C. 263).