Политика и театр в Европе XX века. Воображение и сопротивление

Возможно, она была слишком абстрактна или слишком далека от картины мира обычного человека. Только являясь в некоторой степени интеллектуалом, человек мог оценить тонкость аргументации Шоу и понять разницу между дарвиновской, неодарвинистской и творческой теорией эволюции. Что еще важнее, творческая эволюция была учением, лишенным противоречий. Не имея сил для противостояния и гарантированного будущего, она не давала возможности своим сторонникам что-либо предпринять. А религия без ритуала, без жертвы и без молитвы – то есть религия, в которой люди не имеют значения, – вряд ли привлекательна для тех, кто отчаянно пытается вернуть себе чувство собственного достоинства и испытать спасение. Биологические работы Ламарка по теории эволюции являются плохой заменой христианской Библии, а «Мафусаил» Шоу, какой бы впечатляющей эта пьеса ни была в постановке, – самое туманное евангелие из когда-либо написанных.

Шоу до конца оставался элитарным интеллектуалом и аристократом. Его искренняя вера в то, что творческая эволюция была «подлинно научной религией, которую сейчас отчаянно ищут все мудрецы» [Shaw 1972][58], говорит о его неспособности понять психологические потребности простого человека. Если ему и приходило в голову, что есть другие, более соблазнительные и гораздо более опасные претенденты на статус светской религии, он об этом не говорил. Если он когда-либо и считал национализм угрозой миру, установившемуся после Первой мировой войны, то не писал об этом в свойственной ему манере. Он в упор не видел того, что XX век, построенный на обломках европейской цивилизации, создал ситуацию отчаяния, в которой значение для людей имели комфорт и утешение, возмездие и месть, а не научная истина. Возможно, некоторые из его друзей-интеллектуалов поддались его логичной аргументации, но для остального населения истинным было другое: люди умирают не за то, что понимают, а за то, что любят. В религии метафизической биологии Шоу не было места для любви – не было места для чувств вообще. Эта религия подходила для уменьшающегося числа интеллектуалов, которые могли позволить себе роскошь науки.

В 1945 году, спустя 25 лет после первой публикации цикла, Шоу с гордостью писал, что до сих пор считает предисловие к «Мафусаилу» «одним из самых важных моих произведений» и что новый комментарий гораздо увереннее «утверждает [доктрину творческой эволюции] в качестве религии грядущего века» [Shaw 1972: 714][59]. В новом комментарии Шоу заявил о том, что «Мафусаил» «появился прямо из жизненной силы, действующей как élan vital через меня и Барри Джексона» [Shaw 1972: 692][60]. Шокирует то, что человек, являвшийся свидетелем двух мировых войн, холокоста и сталинских актов геноцида, мог стать со временем еще более уверенным в своей научной религии как открывающей путь к просвещению для XX века. Шоу назвал «Мафусаила» «частью современной Библии», а себя пророком, раскрывшим освобождающую силу научной истины. Высокомерие – причина, по которой главы государств в 1914 году своими действиями разрушили Европу, – завладело Шоу в последние годы его жизни, когда он все больше терял связь с реальностью.

Заключение

В возрасте 91 года в заключительной части автобиографии Шоу написал следующее:

Меня ничуть не смущает то, что мои проповеди и пророчества, как проповеди и пророчества многих мудрецов, говоривших то же самое до меня, не привели ни к каким переменам; с тех пор как я стал вслух и на бумаге высказывать свои взгляды, мир стал не лучше, а гораздо хуже [Шоу 1989: 148].

Он считал себя педагогом, посвятившим всего себя просвещению среднего гражданина относительно фактов политической и общественной жизни, и был доволен своими усилиями, так как верил в то, что мудрость, которую он передал, будет признана со временем. Шоу «пережил две мировые войны, но не было ни одного дня, чтобы он вовремя не пообедал или не ночевал в своей постели», почти не беспокоясь о том, что с неба на него может свалиться бомба, зная, что «риск попасть под автобус… гораздо выше» [Там же: 216], отсюда его психологическое дистанцирование от ужасов XX века, пожалуй, становится понятным. Он вел привилегированную жизнь на острове, в Англии: немногие из тех, кто пережил те же события на континенте, могли сказать, что и они никогда не опасались за свою жизнь.