Политология революции

Сравнение опыта Бразилии и Венесуэлы показывает, насколько не соответствующими действительности оказались идеологические стереотипы левых. В Бразилии все развивалось в строгом соответствии с господствующими теоретическими шаблонами: здесь была мощная Партия трудящихся, опирающаяся на рабочий класс и провозглашающая социалистическую программу, причем в ней действовало влиятельное марксистское крыло. Здесь же наблюдался впечатляющий рост социальных движений, находящихся в сложных, как принято было говорить, «диалектических» отношениях с партией. Бразильские левые поддерживали тесный контакт с международным «антиглобалистским движением», с другими революционными партиями Латинской Америки. Тем не менее после прихода к власти Партии трудящихся в 2002 году новая администрация предложила обществу не что иное, как латиноамериканскую версию «третьего пути» Блэра и Шредера. Причем массовые социальные движения, в свою очередь, не только не смогли добиться изменения курса, но и сами оказались в кризисе. Знаменитый левый муниципалитет в Порту-Алегри, прославившийся своими радикальными экспериментами в области демократии участия, потерпел поражение на выборах именно после того, как ПТ укрепила свои позиции в качестве партии власти на национальном уровне. Как отмечает тот же Борон, потерпел крушение тезис о том, что «слабость партии» может быть компенсирована «силой активизма снизу». В конечном итоге, продолжает он, получилось как раз наоборот: «Партийная организация продемонстрировала свою организационную силу на фоне слабости или отсутствия социальных импульсов снизу».[452]

Между тем в Венесуэле все развивалось прямо противоположным образом. Полковник Уго Чавес неизбежно вызывал у левых подозрения — он не был ни выходцем из рабочего движения, ни представителем марксистской интеллигенции. Будучи популистом, он говорил о наследии Симона Боливара вместо того, чтобы цитировать Ленина, Кастро или Троцкого (сближение Чавеса с Кастро происходило уже в процессе революции, а Троцкого он прочитал лишь в 2004 году, в самолете, возвращаясь после официального визита в Москву). Левые всегда относились к популистам с недоверием, видя в них представителей буржуазного реформизма, эксплуатирующих прогрессивную риторику и отвлекающих массы от классовой борьбы с помощью социальных программ. Причем в отличие от практики социал-демократии, популистские социальные реформы проводятся сверху, представая в массовом сознании не результатом борьбы организованных рабочих за свои права, а «даром» народолюбивого правителя.

На первый взгляд (и на первых порах) все это могло относиться и к Чавесу. После победы харизматического полковника на выборах массовому движению в революционной боливарианской Венесуэле отводилась важная, но не самостоятельная роль силы, поддерживающей и защищающей президента. Левые политические партии в процессе революции распались.[453] Массовые социальные движения, напротив, получили развитие, но инициатива исходила не от них.

Тем не менее развитие революционного процесса в Венесуэле привело к переменам, далеко выходящим за рамки обычных популистских реформ, а участие масс в принятии решений неуклонно возрастало. И дело здесь не только в уникальной личности Уго Чавеса, не вписывающейся в привычные представления о латиноамериканском популистском лидере, но и в общей политической динамике эпохи глобализации. В отличие от 1940—1960-х годов, когда можно было провести достаточно серьезные социальные реформы, не вступая в жесткую конфронтацию с капитализмом, реальность 1990-х и 2000-х годов такого шанса не оставляет. Любая сколько-нибудь последовательная политика, направленная на перераспределение ресурсов и власти в пользу трудящихся, приводит к немедленной конфронтации со всей системой глобальных неолиберальных институтов, причем подавляющая часть буржуазного класса, включая его «прогрессивные» слои, немедленно консолидируется на самых реакционных позициях. Именно поэтому, осознавая масштабы реальной угрозы и серьезность политических проблем, резко «подают назад» реформистские политики типа Игнасио Лулы да Сильвы и его коллег из бразильской Партии трудящихся. В такой ситуации очень много зависит от воли к действию и от искусства политической тактики, позволяющего даже в крайне неблагоприятной обстановке находить приемлемые решения. Чавес показал себя крайне слабым политическим тактиком, зато воля к переменам у него была. Парадоксальным образом именно сочетание этих двух факторов — наряду с общим настроем венесуэльского и латиноамериканского общества на решительный разрыв с неолиберализмом — привело к нарастающей радикализации революционного процесса. Слабость Чавеса как политика сделала из него революционера. Как и положено офицеру-десантнику, сталкиваясь с препятствием, Чавес не прибегал к сложным тактическим маневрам (которые могли бы прийти в голову более изощренному политику ленинской школы), а решительно шел на прорыв. Политический риск резко увеличивался, но вместе с ним росла и массовая поддержка.