Политтехнология стальной эпохи. Маршал Берия и политрук Хрущев

О недопустимости публикаций по вопросам, связанным с урановой проблемой, 11 августа 1944 г. М.Г. Первухин обратился к председателю правительства В.М. Молотову и начальнику Советского информационного бюро А.С. Щербакову[200].

Племянник академика Александрова вспоминает: «Я приходил в десятилетнем возрасте вынимать отца из пивной. И вот мы сидим с отцом, и вдруг раздается громкий гонг в соседнем корпусе Физтеха, один из забулдыг ставит кружку и говорит: «Это чего?», а другой говорит: «Да, это нам заключенные атомные бомбы делают за забором». Это при всей бешеной секретности. Отец страшно смеялся, потому что забулдыга был недалек от истины»[201].

А в принципе вся секретность советского атомного проекта была скопирована с американского. Но естественно, что разведку США не мог не интересовать советский атомный проект. С окончанием войны и вовлечением в проект десятков тысяч сотрудников соблюдать секретность становилось всё труднее. Более того, к этому времени перестал действовать введённый Франклином Рузвельтом запрет на разведывательную деятельность на территории СССР.

Самое удивительное в том, что, несмотря на «секретную паранойю», царившую при Сталине, немецкие физики пользовались невероятной свободой. Берия разрешил им отправлять посылки и писать письма в Восточную и даже Западную Германию.

Получить там эти письма ЦРУ не составило труда. Хотя послания подвергались цензуре, американские аналитики получили материал, на основании которого можно было определить местоположение, условия проживания и характер работ немецких физиков-атомщиков.

Клаус Тиссен вспоминал: «Так называемое обеспечение секретности, такой режим отчасти сумасшедший, смехотворный. Принес ли он пользу, мы не знаем. Он был строжайший. Мы должны были каждый вечер листы бумаги, на которых были сделаны чертежи, сдавать в специальном конверте с печатью, каждый лист <…> Но нам разрешено было фотографировать в лабораториях, сколько мы хотели, и сдавать пленки нам не нужно было. У меня сохранилось много фотографий, которые я снял. Это было несколько нелогичным. Мы могли сколько угодно писать писем в Германию, даже позднее в ФРГ, везде. Каждое письмо читалось, подвергалось цензуре, это мы знаем, потому что наши друзья и родственники сохранили письма. И на них можно найти зачеркнутые места, где описывалось, что человек жил в Сухуми на Черном море. Место Сухуми нельзя было называть.

Не знаю, принесли ли эти тайны какую-то пользу.

Доходило до смешного, каждый на улице в Сухуми знал, где мы работаем, что мы немцы, что мы работаем над условиями создания атомной бомбы и при этом мы должны были хранить молчание…»[202]

Тиссен, конечно, многое не знал и удивлялся такому «дырявому» режиму секретности в ведомстве Лаврентия Берии. Вряд ли кто-то догадывался, что на самом деле все эти «послабления» для немцев имели целью дезинформацию американцев.

Там, где было необходимо, существовал и абсолютно другой уровень секретности. Строжайше запрещалось фотографировать, писать письма и звонить по телефону. За колючей проволокой были целые города, например, Саров, за пределы которого практически невозможно было выйти. В этом списке Свердловск-45 (Лесной), Красноярск-45, Нижний Тагил-39 (посёлок Свободный), Челябинск-40 (Озерск) и т. д. Такие города были фактически стёрты с карты страны. Они неоднократно меняли свои названия, их не было в транспортных расписаниях, хотя к ним ходили поезда, летали самолёты. Секрет был прост: к такому городу прокладывается железная дорога, но она якобы ведёт к другой станции. Аэродром около него тоже относился к другому населённому пункту.