Полка. О главных книгах русской литературы

1990-е как время «обвала» и «беспредела» – уже в момент выхода романа это было общим местом консервативной публицистики из круга газеты «Завтра», за прошедшее время такая оценка и вовсе стала мейнстримом. Но взгляд Пелевина невозможно свести к общим местам как минимум по двум причинам. Во-первых, он отторгает этот торгашески-криминальный мир, но одновременно оказывается заворожён им, «просто Мария» и Шварценеггер, атакующие Останкинскую башню, или братки, разговаривающие на бандитском жаргоне о совести и вечном блаженстве, – это, выражаясь языком столь ценимого Пелевиным автора, poshlost', но как часто бывает, в этой пошлости много энергии. А во-вторых, хаос и разрушение 1990-х для Пелевина не те же самые, что для патриотического публициста, они не связаны с «геополитической катастрофой» и «национальным унижением», распадом империи или советского уклада жизни. Для автора «Чапаева…» подобные категории не релевантны. О том, что именно бесповоротно разрушается в 1990-е, Пелевин открыто говорит в предшествующем «Чапаеву…» эссе 1993 года «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма»: исчезает возможность жизни, основанной на самоуглублении и поисках истины, не подчинённой «невидимой руке рынка».

Россия недавнего прошлого была огромным сюрреалистическим монастырём, обитатели которого стояли не перед проблемой социального выживания, а перед лицом вечных духовных вопросов, заданных в уродливо-пародийной форме. Совок влачил свои дни очень далеко от нормальной жизни, но зато недалеко от Бога, присутствия которого он не замечал… Теперь этот нефункциональный аппендикс советской души оказался непозволительной роскошью.

Разрушается не государство и не идеология, а сама возможность существовать, «не принимая борьбу за деньги или социальный статус как цель жизни». В отношении к 1990-м Пелевин равно далёк от «патриотов» и «либералов», между теми и другими он выбирает не задумываясь – и выбирает, скорее всего, ребятню с Тверского бульвара, которую видит Пётр на пути к чапаевскому броневику:

…Некоторые были с санками, другие с коньками, и я машинально подумал, что пока идиоты взрослые заняты переустройством выдуманного ими мира, дети продолжают жить в реальности: среди снежных гор и солнечного света, на чёрных зеркалах замёрзших водоёмов и в мистической тишине заснеженных ночных дворов.

«Чапаев…» – это популярное введение в буддизм?

Не совсем. Пелевин не пытается последовательно излагать какое-либо учение и свободно играет цитатами из разных источников и религиозных доктрин. Объевшиеся грибов бандиты у костра бессознательно цитируют алхимический трактат Гермеса Трисмегиста[1267] «Изумрудная скрижаль» («Как вверху, так и внизу. А как внизу, так и вверху»), а в идее побега как освобождения – из клетки собственного сознания или психиатрической лечебницы, – которая с разными вариациями повторяется в словах и судьбе Петра («Для бегства нужно твёрдо знать не то, куда бежишь, а откуда. Поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму»), можно увидеть отражение гностического мотива побега из тюрьмы материального мира.

Тем не менее основная линия романа – движение рассказчика по пути просветления – действительно выглядит как пересказ некоторых ключевых положений буддизма «на картошке». Чапаев подводит Петра к пониманию иллюзорности мира и собственного «я», эти истины логически необъяснимы и потому постигаются через внезапные озарения, выбрасывающие ум из круга привычных категорий. «Тибетские казаки» на примере песни «Ой, то не вечер, то не вечер» объясняют Петру, что обыденное сознание человека подвержено неуправляемым страстям, а жизнь подобна сну. Барон Юнгерн подводит его к порогу буддийской нирваны, полного освобождения от страстей и страданий, которое он уподобляет царскому престолу: