Полка. О главных книгах русской литературы

В финале каждой главы Пётр Пустота просыпается, обнаруживая себя то в послереволюционном прошлом, то в постсоветском настоящем; какое время для него реально, а какое ему снится? Мы видим в романе как минимум один эпизод, где оба временных пласта соединяются в каком-то третьем: оказавшись вместе с бароном Юнгерном в Валгалле, Пётр видит своего соседа по палате бандита Володина вместе с братками у костра – а позже, уже в психиатрической больнице, слышит рассказ Володина об этом эпизоде. При выписке санитар Жербунов отдаёт Петру одежду, в которой тот был в начале романа, в квартире фон Эрнена; прощаясь, Пётр видит на его руке татуировку «Балтфлот». Оба времени одинаково реальны (и сходятся в какой-то вневременной перспективе) – или же, как убеждает Петра Юнгерн, одинаково иллюзорны. «Мир, где мы живём, просто коллективная визуализация, делать которую нас обучают с рождения. ‹…› Но какие бы формы ни были нам предписаны прошлым, на самом деле каждый из нас всё равно видит в жизни только отражение собственного духа». И Москва 1918-го, и Москва 1994-го реальны только для сознания Петра – или коллективного сознания людей, договорившихся принимать их за реальность. На этом месте пелевинский Чапаев путём несложной казуистики убедил бы нас, что обе Москвы находятся нигде, а вопрос о реальности того или иного прошлого не имеет смысла: единственная (и то весьма условная) реальность – та, с которой мы имеем дело сейчас…

И эта тотально разрушительная последовательность аргументов напрашивается на то, чтобы проверить на прочность её саму – по крайней мере в рамках пелевинского художественного мира. Не все галлюцинации одинаково иллюзорны, некоторые оказываются убедительнее других. Рискнём предположить, что момент истины в тексте романа наступает не в бане, где Чапаев убеждает Петра в том, что всё пустота, и не в сцене с глиняным пулемётом, который окончательно убирает любую «реальность» со сцены, заполняя открывшееся Ничто радужным потоком абсолютной любви. Самое несомненно и неоспоримо реальное – то, что происходит в рассказе пациента Сердюка, отправившегося на собеседование в японскую фирму «Тайра Инкорпорейтед». Вместе с будущим начальником господином Кавабатой он отправляется в палатку за саке, и тот рассказывает ему о ритуале «всадник на привале», позволяющем благородным воинам выпить на улице, не теряя лица. Они привязывают к несуществующему дереву невидимых коней, те щиплют невыросшую траву, а путники рассказывают друг другу несочинённые стихи – и эта картина оказывается, по словам Кавабаты, «куда как реальней, чем этот асфальт, которого, по сути, нет». Реальность иллюзорной красоты, реальность искусства и фантазии, реальность крутящихся за окном снежинок или «чьего-то чистого взгляда на закатное небо», который видится Пустоте, заглянувшему на минуту в покинутую детскую, – всё это моменты «золотой удачи», о которой Пустота рассказывает Юнгерну. Под маской циника и эзотерика, в чертах которой мы привыкли узнавать автора «Чапаева…», скрывается человек, для которого по-настоящему дорого лишь разлитое в мире невыразимое изящество.

«Красота – тема, вокруг которой как завороженный кружит Пелевин, – пишет критик Ирина Роднянская, – сколько ни пытается поставить в центр всего её фактическую противоположность – Пустоту. ‹…› Оспорить реальность неповреждённой – всё ещё природной, всё ещё органической – жизни, убедить Пелевина-художника в том, что и это не более чем покрывало майи[1276], Пелевин-буддист не в силах: "…Я подошёл к ближайшему коню, привязанному к вбитому в стену кольцу, и запустил пальцы в его гриву. Отлично помню эту секунду – густые волосы под моими пальцами, кисловатый запах новенького кожаного седла, пятно солнечного света на стене перед моим лицом и удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение полноты, окончательной реальности этого мига"… Красота – синоним достоверности мира, проникающего в сознание».

– Золотая удача, – ответил я, – это когда особый взлёт свободной мысли даёт возможность увидеть красоту жизни. Я понятно выражаюсь?

– О да, – ответил барон. – Если бы все выражались так понятно и по существу.

Список литературы

«Двенадцать»

1. Волошин М. А. Поэзия и революция. Блок и Эренбург // Камена. 1919. Кн. 2. С. 10–28.

2. Гаспаров Б. М. Поэма А. Блока «Двенадцать» и некоторые проблемы карнавализации в искусстве начала XX века // Slavica Hierosolymitana. 1977. V. I. С. 109–131.

3. Клят Б. «Двенадцать» в контексте дореволюционной лирики А. Блока и поэтики романтизма // Studia Rossica Posnaniensia. 1973. № 4. C. 191–198.

4. Магомедова Д. М. Две интерпретации пушкинского мифа о бесовстве (Блок и Волошин) // Московский пушкинист: Ежегод. сб. Вып. I. – М.: Наследие, 1995. С. 251–262.