Полка. О главных книгах русской литературы

Благодаря вмешательству государыни и за недостатком улик Кобылин был оправдан следствием. Но в глазах общества вопрос о его виновности остался открытым. Сомнительна была и роль Надежды Нарышкиной, которая после смерти Луизы не отходила от безутешного Сухово-Кобылина, наплевав на любые приличия, и даже сама выбирала убитой гроб. В декабре с Нарышкиной взяли подписку о невыезде, после чего она немедленно отбыла в Париж. Можно было увидеть в этом бегство от правосудия, но существовало и более прозаическое объяснение: через несколько месяцев Нарышкина родила в Париже незаконную дочь от Сухово-Кобылина, наречённую, что интересно, Луизой и официально признанную им много лет спустя с позволения Александра III.

Евгений Феоктистов, близкий в те годы к семейству Сухово-Кобылиных, вспоминал одну из ходивших по Москве версий убийства: «Однажды m-lle Симон… давно уже следившая за своей соперницей, сумела в поздний час проникнуть к своему возлюбленному; с проклятиями и ругательствами набросилась она на них, и Кобылин пришёл в такую ярость, что ударом подсвечника или чего-то другого уложил её наповал. Затем склонил он деньгами прислугу вывезти её за город»[913].

Другую версию излагал 7 декабря 1850 года Лев Толстой в письме к своей тёте, «охочей до трагических историй»: «Некто Кобылин содержал какую-то г-жу Симон, которой дал в услужение двоих мужчин и одну горничную. Этот Кобылин был раньше в связи с г-жой Нарышкиной, рожд. Кнорринг, женщиной из лучшего московского общества и очень на виду. ‹…› И вот в одно прекрасное утро г-жу Симон находят убитой, и верные улики указывают, что убийцы её — её собственные люди. Это бы куда ни шло, но при аресте Кобылина полиция нашла письма Нарышкиной с упреками ему, что он её бросил, и с угрозами по адресу г-жи Симон. …предполагают, что убийцы были направлены Нарышкиною»[914].

Между тем дневник Сухово-Кобылина, опубликованный только в XX веке, показывает его уверенность в виновности слуг: когда оправданные крепостные в 1858 году вернулись в Кобылинку, он с ужасом и отвращением пишет о том, что не может дышать «тем же самым воздухом, который был у них в лёгких». При всех своих многочисленных увлечениях и двух браках Кобылин всю жизнь отправлял настоящий культ Луизы, вспоминал её в идеальных тонах, повесил портрет покойной в спальне и ежегодно навещал её могилу.

При этом, по свидетельству пушкиниста Бориса Модзалевского, многолетний преданный друг и первый биограф Сухово-Кобылина Николай Минин придерживался версии, что хотя Сухово-Кобылин лично виноват в убийстве не был, но покрывал преступление Надежды Нарышкиной — «поступил как рыцарь: сам исстрадался, но женщину не выдал…»[915].

Установить истину за давностью лет, видимо, уже невозможно. «Не будь у меня связей да денег, давно бы я гнил где-нибудь в Сибири», — говорил позднее Сухово-Кобылин, но фразу эту можно понимать двояко: как косвенное признание вины или — скорее — как упрёк продажной и губительной судебной системе, которой он посвятил две пьесы.

Рассказывают, что впоследствии родные Сухово-Кобылина, подшучивая над его вспыльчивостью, говорили: «Да уж однажды был случай: укокошил женщину шандалом…» — но семейные шутки бывают злы.

Как автор вторгается в собственные пьесы?

Важная особенность «Картин прошедшего» — присутствие в пьесах автора, который не только говорит устами героев-резонёров — ими оказываются то Нелькин, то приказчик Иван Сидоров, то даже плут Кречинский, — но и сам берёт слово в предисловиях, послесловиях и даже ремарках, которые у Кобылина превращаются в самостоятельные прозаические фрагменты.

Особенно это заметно в «Деле»; вот, например, экспозиция:

В эту минуту двери кабинета размахиваются настежь; показывается Князь; Парамонов ему предшествует; по канцелярии пробегает дуновение бурно; вся масса чиновников снимается с своих мест и, по мере движения Князя через залу, волнообразно преклоняется. Максим Кузьмич мелкими шагами спешит сзади и несколько бочит, так, что косиною своего хода изображает повиновение, а быстротою ног — преданность.

Функциональный элемент — инструкция для актёров — становится прозаическим текстом, без которого «Дело» много теряет, как и без «весьма клетчатых панталон», в которые обряжён в «Свадьбе» кредитор Кречинского.