Полка. О главных книгах русской литературы

Измученный многодневной жаждой подследственный Тарелкин готов возвести на себя любую фантастическую напраслину — и неожиданно впервые говорит чистую правду, вспоминая Муромского, которого он вместе с Варравиным и экзекутором Живцом в предыдущей пьесе «уморил». Смешавшийся Расплюев тем не менее продолжает строить своё инфернальное обвинение, деловито уточняя: «Что же, кровь высосали?» Вопрос Расплюева абсурдно конкретен: раз подозреваемый — упырь, так он буквально сосёт кровь. Тарелкин повторяет за ним, как эхо: «Да, всю кровь высосали», — используя это выражение метафорически и снова описывая реальность, а последующие его слова заставляют забыть и о буквальном, и о метафорическом вампиризме героя:

«…Да дадите ли вы мне воды — змеиные утробы… Что это… Какой жар стоит… Какое солнце печёт меня… Я еду в Алжир… в Томбукту… какая пустыня; людей нет — всё демоны…» (В этом человеческом крике слышно уже прямо эхо гоголевских «Записок сумасшедшего»: «Что я сделал им? За что они мучают меня? ‹…› Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и всё кружится передо мною. ‹…› А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?»)

В «Деле» Тарелкин был охарактеризован устами героя-резонёра: «Это тряпка, канцелярская затасканная бумага. Сам он бумага, лоб у него картонный, мозг у него из папье-маше — какой это человек?!..» Но в «Смерти» он вдруг очеловечивается в тот момент, когда из палача превращается в жертву.

Этот же непреложный закон адской механики опишет во время Второй мировой войны Клайв Льюис в «Письмах Баламута», где старый бес, занимающий в аду высокий административный пост, инструктирует молодого беса, как погубить лакомую человеческую душу, — если искуситель провалится, жрать будут его самого. Механизация зла, описывавшаяся в XIX веке как фантастическая антиутопия, в XX станет реальностью в нацистских лагерях уничтожения, а воплощением зла станет не кровавый палач или убийца, а бюрократ Эйхман, перебирающий бумаги за столом.

Зачем Сухово-Кобылин цитирует Гегеля?

«Картины прошедшего» пронизаны парадоксами, начиная с названий пьес: в «Свадьбе Кречинского» никто не женится, в «Деле» нет ни истца, ни состава преступления, заглавный герой «Смерти Тарелкина» остается живёхонек, лишь инсценируя собственную смерть.

Как отмечает[917] исследователь Александр Ряпосов, парадокс содержится уже в эпиграфе, который Сухово-Кобылин предпослал «Картинам прошедшего» в книжном издании и повторил в послесловии.

Цитируя по-немецки изречение Гегеля «Кто разумно смотрит на мир, на того и мир смотрит разумно», драматург тут же переводит его русской пословицей: «Как аукнется, так и откликнется». Такой моралистический перевод философского рассуждения сам по себе звучит комично (и ассоциируется с названиями пьес Островского, к чьей славе Сухово-Кобылин ревновал), а главное, абсолютно не соответствует сюжетам трилогии. Разумные и добродетельные персонажи гибнут, плут избегает наказания, взяточники-кровососы оказываются вознаграждены фактически по чинам: чем выше поднялся чиновник в ведомственной иерархии, тем он более жаден, жесток и циничен и тем больше приобретает в конце.

Георг Гегель. Гравюра с картины Якоба Шлезингера.

Сухово-Кобылин взял в качестве эпиграфа к «Картинам прошедшего» изречение Гегеля: «Кто разумно смотрит на мир, на того и мир смотрит разумно»[918]

Кречинскому откликается гораздо добрее, чем аукалось, на Муромских честность и доброта навлекают горе. Но это не значит, что псевдогегелевский принцип в «Картинах» заявлен напрасно: воплощением его становится фигура Тарелкина. Мелкая шестерёнка в бесчеловечном механизме государственной системы запускает своим вращением шестерёнки покрупнее и в свою очередь оказывается раздавлена этим механизмом. В мире, который к концу трилогии становится всё более фантасмагоричным, работает своя кафкианская логика. Логика — важное слово для философа Кобылина, его упоминает в своём письме эпизодический альтер эго автора — Кречинский: «Может, и случилось мне обыграть проматывающегося купчика или блудно расточающего родовое имение дворянина, но детей я не трогал, сонных не резал и девочек на удилище судопроизводства не ловил. Что делать? У всякого своя логика; своей я не защищаю; но есть, как видите, и хуже». Сухово-Кобылина как драматурга занимают скорее не живые люди с их пороками и достоинствами, а машинерия безличного зла: в своём роде она безупречно логична, но это перевёрнутая логика кафкианского абсурда.

Чем не устраивал современников финал «Свадьбы Кречинского»?