Полка. О главных книгах русской литературы

Когда у Елизаветы Сухово-Кобылиной начался роман с Николаем Надеждиным, Александр высказал мнение, что столбовой дворянке лучше умереть, чем уронить фамилию, выйдя за поповича, а его мать с позором выгнала Надеждина, пригрозив, что отец, брат или дядя девушки «посадит ему пулю в лоб» у барьера (на что Надеждин не без иронии возразил, что по своим «плебейским представлениям о чести» никогда не принял бы вызов и не стал стрелять в людей). Эту романтическую историю Герцен язвительно описал в «Былом и думах».

Пимен Орлов. Групповой портрет сестёр: писательницы графини Елизаветы Салиас-де-Турнемир, художницы Софьи Сухово-Кобылиной и Евдокии Петрово-Соловово. 1847 год[923]

Многое почерпнув у прогрессивных литераторов и желая их признания, Сухово-Кобылин не считал их ровней и очевидно расходился с ними во взглядах. Он не приветствовал реформы, не был склонен идеализировать народ и горевал о снижении политической роли дворянства: «Мы, помещики, старая оболочка духа, та оболочка, которую он, дух, ныне, по словам Гегеля, с себя скидает и в новую облекается. Где и как?» Об этом Кобылин оставляет судить истории, однако от пролетариев ждёт лишь бунта и разорения: «Смутно, странно и страшно всё это здесь у нас смотрит; и я ежечасно вспоминаю новгородскую республику под командой бабы Марфы, где большинство спускало меньшинство в Волхов…» Его крестьянин Филипп Иванович Кузнецов вспоминал, как барин праздновал именины в своём имении Кобылинке. У барского дома устраивалось угощение, выкатывалась бочка вина, расставлялись столы с закусками. «И вот однажды… подняли барина на руки и начали качать. А он испугался, думал, что его хотят убить. С тех пор именины и не праздновал больше…» Болезненные подозрения такого рода драматург питал постоянно, обижая своих крестьян, и даже воду брал только из специально оцементированного источника — боялся, что отравят.

Как вспоминал Феоктистов, «едва ли кто-нибудь возбуждал к себе такое общее недоброжелательство. Причиной этого была его натура — грубая, нахальная, нисколько не смягчённая образованием; этот господин, превосходно говоривший по-французски, усвоивший себе джентльменские манеры, старавшийся казаться истым парижанином, был в сущности, по своим инстинктам, жестоким дикарём, не останавливающимся ни перед какими злоупотреблениями крепостного права; дворня его трепетала». Феоктистову стоит доверять очень осторожно: одно время он был близок к семье Сухово-Кобылина, учил детей его сестры Елизаветы, но со временем сделался одиозным председателем Цензурного комитета, трижды запрещал постановку «Смерти Тарелкина» и в целом к драматургу относился с ненавистью. Однако и сама Елизавета Салиас-де-Турнемир, любившая брата, писала о нём в дневнике: «Александр имеет смелость казаться несчастным или недовольным до возмущения из-за неудавшегося блюда… Он стал ещё более требовательным… ещё большим деспотом… Вне себя он даёт пощёчины и бьёт тарелки…»[924]

Естественно, что для прогрессивных литераторов Сухово-Кобылин был чужаком: «напитан лютейшей аристократиею» — отозвался о нём его университетский товарищ Константин Аксаков. Возможно, поэтому его литературный дебют не привлёк внимания критиков из демократического лагеря, определявших тогда литературную повестку. Драматург был горько обижен и вторую пьесу — «Дело» — снабдил ядовитым предисловием, где заявил о своём равнодушии к мнению критиков «с… казённым аршином и клеймёными весами» и назвал их «официалами Ведомства Литературы и журнальных Дел», то есть фактически приравнял к бюрократам — демоническим персонажам своей пьесы. Драму свою он отдавал на суд не экспертам, а публике — той самой, которая семь лет назад обеспечила шумный успех «Свадьбе Кречинского». К сожалению, две последние части трилогии оказались публике не по зубам. Возможно, проницательный критик и смог бы изменить их литературную судьбу, но мосты были сожжены.

Почему драматург был недоволен исполнителями главных ролей?

Единственная пьеса Сухово-Кобылина, сразу без препятствий попавшая на сцену и царившая там десятилетиями, привлекала многих великих актёров. Особенно благодарными оказались роли Кречинского и его клеврета Расплюева. При всём восторге, который драматург испытывал, видя успех своего детища, к исполнителям у него были претензии.

Пётр Гнедич вспоминал[925], что в Москве особенным успехом пользовался Расплюев в трактовке прославленного актера Прова Садовского: «Этот успех и сделал то, что Сухово-Кобылин чуть не впал в чёрную меланхолию и две недели пролежал в кровати». Дело в том, что Малый театр, располагавшийся в Москве у Гостиного двора, имел свою узкую специфику: на его сцене царил Островский, а публику составляли купцы, чиновники, приказчики и студенты — артисты играли охотнорядские типы прямо с натуры, как живых. Зато они «не имели того органа, который бы помог им осязать Шекспира, Шиллера, даже понять Тургенева».