Полковник

— Горят никак! — Баба Вера выключает газ, накрывает котлеты, прислушивается, принюхивается — не дошла ли гарь до большой комнаты, слава богу, вроде нет. — …Потом открытку прислал… ранен, значит. Приезжаю на Третью Мещанскую, там госпиталь… Кормили их там неплохо… у нас голод начался, крапиву ели…

— Ну-у… — недовольно морщится Игорек. — Опять эти противные котлеты!

И тут же звонок, дочь Оля пришла из школы.

— Пятерка по биологии! — и с грохотом на пол летит дипломат. — Есть хочу! Что у нас сегодня?

— Жареное мясо… нет, кажется, котлеты… — говорит папа и силится вспомнить, выключил ли он газ, когда подогревал чайник. — Да, котлеты… и вермишель. Сама накладывай. Суп будешь?

— Не-а… кролик не подох?

Дочь заглядывает в ванную комнату, где в ящике кролик, вернее, черно-бурая крольчиха. Что-то в последнее время приболела в сарае, и Ольга перетащила ее в квартиру. В связи с морозами таким же образом в ванной комнате на днях оказались японские петушок и курочка, в коридоре в ящике — второй кролик, который чувствует себя прекрасно, но Ольга и его на всякий случай перетащила из сарая. Два постоянных члена семьи: кошка Мурка и неопределенной породы собака Дина потеснились, а вообще-то вполне доброжелательно встретили пришельцев из сарая. Черно-бурая крольчиха сперва пластом лежала, потом стала вздрагивать, то есть реагировать, потом есть стала, на лапы вставать, стала крепнуть не по дням, а по часам. И японский петушок дня через два уже пришел в себя после морозов в сарае, где гребень у него обморозился, — сперва хрипловато и неуверенно стал напевать по утрам, а теперь поет все лучше и лучше. Будит на работу, ведь будильник барахлит, а в починку отдать его никак не соберутся. Баба Вера рада живности, целый день разговаривает — есть ей теперь с кем. Ну а Надежда Алексеевна рукой махнула. Она ведь уже думала о квартире, которую ей обещали дать.

Пообедав, Ольга украшает комнату к Новому году. До Нового года еще далеко, но ей-то уже не терпится. Развесила гирлянды, фонарики, дождь. Теперь ей хочется разрисовать окна белой зубной пастой, как в прошлом году. Но вот беда — рисует она не очень!

— Пап, — вкрадчивым голоском просит она, — пап, я же пятерочку по биологии получила.

— Ну, — настораживается папа.

— Нарисуй мне за пятерочку хотя бы одну маленькую бабку-ежку.

Папа возмущен, у него и так много разных дел! А главное, с этим замерзшим зверьем теперь не квартира, а зверинец! В ванную не войдешь! От кроликов вонь! И лестницу мыть пришла их очередь! Да и вообще…

Но в конце концов, прихрамывая на примороженные пятки, идет он со скептической миной на лице в комнату детей. И видит, что там одно окно проморожено сильнее других, и вспоминает, что выбито одно стекло и вот вставить бы давно пора, да руки не доходят. Он шумно вздыхает, но дочь уже сует в руки кисточку:

— Одну ма-а-ленькую-премаленькую бабку-ежку!

И папа, взлохматив остатки волос, рисует в профиль Бабу Ягу, летящую в ступе с метлой. Смеется у него за спиной счастливая Ольга. Потом он рисует месяц и на нем чертенка, правда, больше похожего на поросенка, который зачем-то поднял руку вверх, словно приветствуя пролетающую над ним Бабу Ягу.

— Давай нарисуем в руках у него плакатик — ограбим Деда Мороза! — предлагает Ольга.

И папа рисует плакат и надпись: «Ограбим деда!» Дальше не вошло, но и так ведь понятно, какого такого деда. Тут как раз входит мама.

— Убрать, убрать! — машет руками. — И чтобы никаких мне в новогоднюю ночь чертей!

— Ну хотя бы кикимору! — просит Ольга. — Я ж по биологии пять получила.

В конце концов на кикимору мама соглашается. Как приложение к кикиморе Ольга выпрашивает болото и камыши. Потом садятся ужинать, пить чай, бросать сладкие кусочки многочисленному зверью, что их окружает.

Взрослые уже все в сборе. Чай пьют на кухне и, конечно, говорят о хозрасчете, гласности, сокращении армии и Продовольственной программе, землетрясениях, авариях, конкурсах красоты, росте преступности.

В смутной тревоге идущих, видимо, а тем более грядущих перемен Надежда Алексеевна раздраженно бросает:

— И Павел давно не пишет что-то. Совсем перестал писать.

— Живой ли? — вздыхает баба Вера.

— Был бы живой, — подхватывается Надежда Алексеевна неожиданной мыслью, — был бы живой — написал бы.

— Может, болеет еще.

— Нет, мама, — твердо говорит Надежда Алексеевна, укрепляясь в жесткой мысли, — Был бы живой — написал бы.

Рая странно поглядела на мать. В душе ее на секунду-другую что-то оборвалось, улетело. Рая и рассмотреть не успела. Тем более Надежда Алексеевна уже резко поворачивает разговор на другое.

— Я заметила, — говорит она, — как проведем испытания, так через два дня землетрясение.

— Да не в этом, мама, дело… — Рае хочется с матерью спорить.

— А тебе лишь бы с матерью спорить. Сколько тебе говорила — учебу не бросай! Сейчас бы с дипломом работала… А то стишки все пишешь. Гору написала, а кому они нужны? Место только занимают.

Рая промолчала и опять странно на мать глянула.

Продолжается разговор. Четыре поколения за столом, у каждого свое мнение. Надежда Алексеевна то и дело вскрикивает грозно: