Полковник

На журнальном столике последний диагноз, уже настолько безнадежный, что уже и смысла в нем нет никакого. Сегодняшняя почта: газеты, журналы, письма никакого нет. За окном сумерки, пылевидный дождь, мокрые голуби на балконе. И вставал тогда полковник, тяжело опираясь на палку, шел, за предметы придерживаясь, на кухню, садился на табуретку, в окно глядел. Но глаза скоро слезились, взор туманился, все убегало, сливалось со влагою в глазах… Все тихо разбегалось по своим делам. Голова никла, плечи опускались, дышалось все незаметнее. С трудом догонял мысль, с которой шел на кухню: «Замерз, надо газ включить». Рука долго хлопала по подоконнику, приоткрывшийся глаз плохо помогал, но коробок сам попадался, тарахтел, жестко, приятно мялся, покалывал озябшую ладонь. Спичкой чиркал долго. Самому казалось, что мог бы и почетче чиркнуть, поточнее, но думал — и так сойдет. Газ загорелся или нет — не видно, руку жжет — значит, горит. Другую горелку зажжет и стоит между плитой и табуреткой. Чайник, что ли, поставить? Чтоб зря не горело. Пить не хочется. Кипятку разве что… А какой раньше крепкий чай пил! Или кофе! А вот теперь организм лишь чистую воду принимает. Всё — отслужил вчистую.

Нигде особо и не болело. Отболело все, истончилось, силы ушли: ни на чай, ни на боль не осталось… Потрогал языком зуб — шатается, а боли нет. Посильнее покачал — так, издали густо погудела, как ночной паровоз из-за леса, и опять все тихо… Тихо, сумерки, дождь по крыше… сеновал, теплый запах сена, овчины… как хорошо тогда повернуться на другой бок, закутаться в полушубок и спать: сладко-сладко, крепко-крепко… а спички в войну совсем не такие были, на тонкой фанере, отщипнешь одну, чиркнешь — так ярко горит… Никак задремал?.. С трудом поднял полковник голову с рук, лежащих на подоконнике, вытер рот и осторожно откашлялся. Так же осторожно, с остановками, с отдыхом, можно одеться, спуститься на лифте, через двор перебраться и очутиться там, где ждут его давно, рады будут, где его место, — раз уж все так сложилось, раз уж все к тому идет… Уютно в квартире Нины Андреевны, даже чайник закипает там мягко, мелодично, ходики тикают с кукушкой, занавески с цветочками, половички чистые, теплые, герань на подоконнике, низкий абажур над круглым столом, расписная скатерть… И речи Нины Андреевны — как раскачивающееся на дереве гнездо в непогоду, тепло, уютно… И руки у нее мягкие, добрые… «Я похож на пловца, — думал, грея руки над газом, — на пловца, который плывет, не видя земли, иногда лишь чувствуя отмель посреди моря, — думал он так, и вставало все четче лицо Нины Андреевны. — Но отмель для жизни не годится…» Ну а дальний берег, где, может быть, все ждет его верная Надя… Да, так ведь и не вышла замуж… ох-хо-хо… Все это непросто… и потом… Потом… что-то изменилось ведь и в самой Нине Андреевне за последнее время… Или это уж так кажется полковнику? Недавно ворвалась — плакала, обнимала, целовала… н-да… прощалась уже или… прощения просила… за что? — непонятно. Что-то у нее с глазами произошло? Нет, глаза как будто те же. С щеками? С губами? Ртом, может быть? Хотя как рот может быть другим? Полковник со вздохом пожал плечами, зажег свет и, увидев на подоконнике книжку Нины Андреевны, взял ее. С год тому назад уже как принесла, просила прочитать. Все еще напряженно определяя, что же все-таки произошло с Ниной Андреевной, открыл наугад, загадав: — Ну-ка, ну-ка…» — и тут же, испугавшись, отбросил. Сразу засосало внизу живота, в груди похолодело, пришлось лечь в постель. Но книжку взял опять, нашел страницу и решительно далее прочел:

«Но теряя этот мир внешности и проявления, мы видим себя стоящими перед чем-то иным, что, как находим мы, должно лежать в основе всех этих изменчивых форм и явлений. Это нечто мы называем истинной реальностью, ибо лишь оно реально и постоянно. Высший разум человека, так же как и самая глубокая его интуиция, всегда говорили ему, что эта реальность, или лежащее в основе всего Существо должно быть Едино и что вся природа и человек тоже представляют из себя лишь различные формы проявлений, эманации или выражений этого единого начала. Конечно, нет имени, которое могло бы описать Единого…»

«Описать Единого…» — с улыбкой повторил полковник, тихо складывая книгу на груди. Полковник улыбался, порозовел, потеплел.