Полководцы Святой Руси

Тогда к Новгороду двинулся сам Александр Ярославич с «послами татарскими». Он не раз спасал эту землю от чужеземной власти. Но теперь гневу князя не было границ. Он-то видел, как гибла Русь под татарскими мечами, как великие полки в битвах с огромным войском ордынцев ложились, словно скошенные колосья, — не раз, не два и не три. И он как никто другой понимал: если позволить новгородской вольности по-прежнему цвести и благоухать, карательная рать прибудет к стенам города незамедлительно. И ничего не останется ни от богатств его, ни от гордыни. Полягут те смельчаки, коим теперь так мило рвать глотки на вече, в отдалении от смертоносных туменов.

Смирив Новгород, Александр Невский спас его.

Пришлось применить свирепые меры «убеждения». Колеблющийся, сомневающийся княжич Василий немедленно отправился на Владимирщину, а те, кто давал ему советы, жестоко поплатились: «Овому носа урезаша, а иному очи выимаша, кто Васильяна зло повел»[140]. Вяжется ли это с образом светлого православного государя? Как ни парадоксально — да. Ведь советники, приставленные отцом к сыну, затевали ни много ни мало мятеж. Притом мятеж, грозивший катастрофой Новгороду и всей Новгородской земле. А у Святого апостола Павла сказано: «Начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» (Послание Римлянам. 13:4). Даже очень милостивый христианский правитель не может быть размазней, иначе он просто не сумеет исполнять свой долг перед Богом и людьми. С новгородцами, увидевшими силу, князь договорился миром, дал им другого сына — отрока Дмитрия и получил от них богатые дары для хана. Но «число» новгородцы всё еще не соглашались дать.

Великий Карамзин изобразил этот эпизод в героических тонах, хотя тем новгородским событиям более приличествуют краски трагедии: «Наместник ханский требовал, чтобы Новгород также платил дань поголовную: герой Невский, некогда ревностный поборник новогородской чести и вольности, должен был с горестью взять на себя дело столь неприятное и склонить к рабству народ гордый, пылкий, который все еще славился своею исключительною независимостью. Вместе с татарскими чиновниками и с князьями, Андреем и Борисом, Александр поехал в Новгород, где жители, сведав о его намерении, пришли в ужас. Напрасно говорили некоторые и посадник Михалко, что воля сильных есть закон для благоразумия слабых и что сопротивление бесполезно: народ ответствовал грозным воплем, умертвил посадника и выбрал другого. Сам юный князь Василий, по внушению своих бояр, уехал из Новагорода в Псков, объявив, что не хочет повиноваться отцу, везущему с собою оковы и стыд для людей вольных. В сем расположении Александр нашел большую часть граждан и не мог ничем переменить его: они решительно отказались от дани, но отпустили монгольских чиновников с дарами, говоря, что желают быть в мире с ханом, однако ж свободными от ига рабского»[141].

Полтора года спустя Александр Ярославич все-таки заставил горделивых вечевиков «дать число». Новые «послы» явились из Орды, взыскивали — «туску», то есть тяжелый побор на содержание людей и лошадей, требовали подчиниться. Новгородцы колебались. Им пригрозили: «Аже не иметеся по число, то уже полкы на Низовской земле». И лишь тогда новгородцы, стиснув зубы, покорились.

Между князем и городом была старая любовь-ненависть. Новгород привечал Александра Ярославича, но не покорялся ему до конца. Князь желал обладать городом со всей полнотой власти, но не мог того добиться. Город хотел, чтобы князь служил ему, князь искал, чтобы город служил ему. Не выходило ни того ни другого. Отношения между Новгородом и Александром Ярославичем напоминают быт в устоявшейся семье, где есть любовь, но на всё любви не хватает, и порой ей на смену должно приходить терпение.

Вероятно, между князем и посольством новгородской госпо́ды состоялся разговор наподобие вот такого:

— Никогда ни перед кем Господин Великий Новгород шапки не ломал и шеи не гнул! — горячились новгородцы.

— И ломал, и гнул, — отвечал им князь, вспоминая давнюю историю, когда поклонились вечевые крикуны его отцу, выпрашивая сына и дружину против немцев.

— Княже! Опомнись. Кому нас отдаешь? Мы зовемся Домом святой Софии! А ты нас незнаемому поганому народу в рабство, под ярмо… Мы люди Христовы, как же нам дани-то платить царю идолопоклонников?

— Веру менять от вас не требуют. Церковь как стоит нерушима, так будет стоять. Врата адовы не одолеют ее, не то что народ мунгальский.

Тогда самый отважный из послов, в прошлом лихой ушкуйник, с ехидным прищуром негромко говорит:

— Даже не бившись… Чести лишимся. Обидно.

— Дядя мой, великий князь Юрий Всеволодович, бился. И лег в сырую землю. А вы не ему чета, — холодно ответствует князь.

А потом, вспомнив слова отца, сказанные много лет назад, добавляет теплее:

— А как же Христос? Ведь и Он терпел. И что наши обиды по сравнению с Его обидами?

— Осрамимся! Не бившись! Как бабы!