∀поллон против Олимпа

Ни к чему так скоро не привыкла дочь бывших советских, а ныне российских интеллигентов Елена Афиногенова, как к служанкам. Ей, безусловно, было стыдно, что за ней ухаживают храмовые рабыни. Это претило нашему укладу, напрягало, ведь когда тебя одевают, ты себе не принадлежишь. Словно кукла какая. Но постепенно практические плюсы одержали верх над этическими минусами, и пифия принимала хлопоты служанок как должное.

Вот и сейчас она позволила им облачить себя в хитон, отвести в купальню. Утреннее омовение слегка улучшило самочувствие пифии, и она решила, что выдержит сегодняшнюю пытку «гороскопами». Предстояло полдня вдохновенно врать, только где ж его взять, это вдохновение, если в голове треск, а в теле слабость?

К концу процедур, когда блуждающую в своих мыслях пророчицу снова нарядили в парадные одежды, в купальню вошёл энергичный Эпиметей. «Точно подглядывал», — безучастно подумала Ленка, наблюдая за беготнёй масленых глазок жреца. Он нервно постукивал скипетром по бедру, и студентка вспомнила пародийного фашистского офицера из какого-то фильма. Один в один.

— Ты улыбаешься, дитя! — с преувеличенной радостью сказал Эпиметей.

— Ну, да...

— Вижу тревогу. Что стряслось?

— Мне являлся Аполлон. — В голосе Ленки появилась хрипотца. — С самого Олимпа.

— Вот как?! — Жрец всмотрелся в болезненное лицо пророчицы, и оно показалось ему печальным, а слова пифии заслуживающими внимания. — И что же повелел наш златокудрый хозяин?

Девушка не сразу нашлась с ответом, но потом сообразила: ей предстоит торчать в задымлённом зале, а она и так себя чувствует, как мумия.

— Лучезарный Феб велел выйти к народу.

— То есть как это — выйти к народу?!

— Пророчествовать с крыльца, чего не ясно-то? — устало проговорила Ленка.

У Эпиметея аж волосы дыбом встали от такой новости. Пророчица поспешно добавила:

— Я сама поразилась. Неслыханно! Но воля бога — закон для слуг его.

— Воистину, дитя моё, воистину... Что ж, пойдём, твой выход.

«Ага, у нас тут цирк с конями», — мысленно съязвила студентка и поймала себя на этом «у нас». Не у них... А всего лишь седьмой день...

Весть о том, что пифия будет пророчить перед всем честным народом, была встречена оным на ура. Юноши-почитатели едва не плакали от счастья, люди посерьёзней тоже не могли скрыть радости. Сказывался магнетизм Ленкиной внешности.

Скамью установили на крыльце храма, толпе велели не подниматься на ступени. Выход прелестной вещуньи произвёл должный эффект: раздались приветственные возгласы и рукоплескания.

«Господи, я для них прямо Кашпировский», — подумала испуганно пифия Афиногенова. Ей снова стало не по себе: чужие, кругом чужие! Она с детства не любила публичных выступлений. С годами научилась перебарывать дискомфорт, но так никогда и не почувствовала себя на сцене как рыба в воде. Представилась возможность одолеть старый комплекс.

Молча усевшись на скамейку, она посидела, наслаждаясь остатками утренней прохлады, и подала знак жрецу, который обычно вскрывал футлярчики с вопросами.

Потекла привычная чреда дурацких и серьёзных просьб к судьбе, девушка стала сочинять ответы. Сегодня ей было трудно, она подолгу складывала непослушные слова в подобие двустиший. Мешали слабость, неуверенность в собственном рассудке, колышущееся море кудрявых ахейских голов, желание быть дома, крики пролетавших мимо птиц, — в общем, всё подряд. Мысли ковыляли в два потока, постоянно запинались, приходилось возвращаться к началу, переспрашивать.

Ленке почудилось, будто она опозорилась с ног до головы, но взглянув на толпу, она увидела десятки восхищённых глаз, говоривших: «Ты бесподобна, всё так, как должно быть».

Это её успокоило, и дело пошло веселей. Пара её ответов вызвала смех, другие — цоканье языков, мол, вот она какая, судьба-то.

Пифия слегка подпустила театральности, закатывала глаза к небу, прятала лицо в ладони, простирала длань навстречу просителю. Всё это оказывало крайне завораживающий эффект и давало время сбрехать что-нибудь впопад.