Полное собрание сочинений и писем в 3 томах. Том 2

Карре перед ним расступилось, сомкнулось, и тут — тут оставался выбор: или разделить судьбу перхотного воротника, ведомого к баржам Фонтанки, или же в знак своей лояльности взять его под локоток, хоть чуточку да к нему прикоснуться. И Парнок оценил это молниеносно: так соображают ящерицы, куда ей юркнуть, когда загрохочет крымский экипаж. [Он вошел в систему затылков. Подчинился круговой поруке]. Нужно войти в контакт с затылками, признать круговую поруку.

— Пропадай, человечек, за чужие часы <...>

(20)

Когда Парнок вернулся домой, [растерзанный, безманикюрный,] с мышьяковой ватой в канале больного зуба, с отдавленной в самосуде лакированной туфлей, без воротничка «альберт-36», но со свежим окунем, купленным по случаю в живорыбном садке для умилостивления суровой Эммы, он был поражен следующим обстоятельством: в квартире находилось постороннее лицо — человек [.....]

(21)

[.....] Она так и сказала: «Хлопотать свои бумаги», — вселяя смуту в душу Парнока и ничего не разъяснив[56].

На завтрак[57] был подан шпинат с гренками, старинное детское блюдо, символ невинности и канареечной радости.

Траурный лапчатый гость Лидин[58] долго расспрашивал Парнока, какие чернила в городе считаются лучшими, не водянисты ли, и не ощущается ли в них недостатку.

— Когда вы еще были учеником[59], молодой человек, — сказал он, — и читали Шиллера и Пушкина, я уже знал секрет лиловых чернил Лапидусзона.

(22)

[.....] аккуратная точка

Присев к столу, Парнок машинально нарисовал пером усатую красавицу гречанку. Так на полях черновика и возникают арабески и живут своей собственной прелестной и коварной жизнью.

Траурный лапчатый гость дал мыслям П<арнока> [.....]

(23)

[.....] мараю бумагу. Позвольте представить: [.....] иностранец, социолог из Жен<евы>. Всю жизнь прожил в Женеве и Цюрихе — и России дальше Териок не исследовал. Вежлив как черт. Ничего о себе не сообщает, [но говорит с иностранным акцентом] но любопытствует с рыбником о рыбе, с мучником о муке, со старцем о старости.

[Не имея дара к связному рассказу] я без толку мараю бумагу, рукопись потом перечеркиваю и оставляю одни рисунки на полях.

Таким образом на полях черновика возникают арабески и живут своей независимой прелестной и коварной <жизнью>.

Версии основного сюжета: Дворцовая площадь. Миллионная

(24)

Парикмахер держал над головой Парнока пирамидальную фиоль <...> Парнок оживлялся: концертный морозец пробегал по его сухой коже, знобил инфлуэнцей симфонических антрактов, под мохнатым полотенцем кровь приливала к глазам и мгновенно согревалась. <...>

Парнок был жертвой заранее созданных концепций о том, как должен протекать роман.

Письма, например, пишутся на грубой голубой бумаге верже с водяными отеками и рваными краями, похожей на кулечную. Почему? Хоть убейте его — он не сказал бы, почему. Очень уж ему нравились водяные знаки. На такой бумаге, читатель, я думаю, переписывались бы кариатиды Эрмитажа, выражая друг другу соболезнования о гибели Атлантиды или уважение.

Но на этой шершавой английской бумаге Парнок извещал знакомых дам о том, что им натянуты струны между Миллионной, Адмиралтейством и Летним садом. Он принадлежал к породе щуплых петербуржцев, для которых пойти с дамой в концерт значит многое — почти всё. Конечно, герои Дюма были требовательнее.

В роковой день из-под арки показался человечек с воспаленным лицом.

(25)

Встречаясь с дамой, д`олжно быть немного бледным, спокойным и почтительно-обрадованным. Д`олжно немедленно превратить городской пейзаж с булыжниками, торцами и вывесками в эстамп сороковых годов и придать облакам диспозицию батальной гравюры.

(26)

В витринах нашего зеркального дворца на одной из классических площадей Петербурга вращались приводимые в движение электричеством громадные показательные пуговицы.

Когда-то, году в двадцатом, не то в Эривани, не то в Тифлисе [.....]

[.....] Воздух разнежен паровым отоплением. Мартовское солнце било в венецианские стекла этажей. Парнах изнывает в тепличном ожидании. [.....] свежевыбрито и порезано бритвой. Кто он? Прыгунок? Сосунок.

(27)

[Эпоха Керенского. Появилось множество людей с розами и кокардами] Стояло лето Керенского [. Нами правило] и заседало лимонадное правительство. Глава его Александр Федорович секрет братст<ва?> [.....]

(28)

Он — лимонная косточка, брошенная в расщелину петербургского гранита, и выпьет его с черным турецким кофием налетающая [историческая] ночь.

Встречу с дамой у Александровской колонны Парнок задумал в большом масштабе[60]. Соленый ветер стратегической игры, ветер Иены и Аустерлица [взвил его, как отклеившуюся от письма египетскую марку, и закружил по лампасам Дворцовой площади.] Куда летишь ты в горячий петербургский вечер, египетская марка, — и вот он упал на пустую Дворцовую площадь — на тяжелый круглый стол красного дерева, убранный к началу исторического заседания, с белыми листами бумаги, отточенными карандашами и с графином кипяченой воды[61].

В это время проходили через площадь глухонемые. <...>

(29)