Полное собрание сочинений и писем в 3 томах. Том 2

Когда они увидели Парнока, царивший и без того между ними разлад достиг апогея. Староста в гневе перепутал всю пряжу. Мальчик в последний раз умоляюще подставил ему свои растопыренные пальцы, и все четверо — армяне, как разглядел Парнок, должно быть беженцы, — но если так, то запоздалые, — обратились к нему.

Мальчик отделился от группы и подбежал с письмом. Не успел Парнок очнуться, как они удалились к арке Главного штаба, продолжая сучить свою пряжу, но уже гораздо спокойнее, словно засылали в разные стороны почтовых голубей.

Парнок осмотрел пакет: конверт был того же формата и той самой плотной бумаги с водяными отеками, которую он хорошо знал. Французский адрес: Господину Артуру Гофману — Министерству иностранных дел. Каирский штемпель оттиснут лишь наполовину. Египетской марки не было.

(30)

Золотое сало филипповских пирожков.

Хитрые прислуги-польки, целым табором собравшиеся посплетничать и помолиться «матке божьей» у своего костела работы Гваренги.

Китаец, продающий дамские ридикульчики, словно охотник с ожерельем из рябчиков на груди.

Пустяшные деньги с изображеньем двуглавой курицы.

Спаленные участки, уже успевшие превратиться в романтические руины Вальтер-Скотта.

Пристав Литейной части уже настолько оправился от потрясений, что сам ходил за провизией и дома читал Вальтер-Скотта, скучнейшего из английских писателей.

Глину эскиза накрыли мокрой тряпкой, чтобы не ссохлась и не потрескалась.

Мудрая пушкинская трость с агатовым набалдашником, хранящаяся в Публичной, против Гостиного.

Машинисточки, предчувствуя свою громадную историческую миссию, пока что беззаботно гуляют в Летнем и в Таврическом саду.

Глухонемые исчезли в арке Главного штаба, но уже гораздо спокойнее, словно засылали в разные стороны почтовых голубей.

(31)

Артур Яковлевич Гофман любил свой департамент за вышину потолков и янтарный паркет и столбики.

У него было два любимых словечка: «муссировать» и «вентилировать».

Мойка[62] вытекает из ломбарда и впадает в Министерство иностранных дел.

Коридоры здания закруглялись из уваженья к земному шару.

Греки ходят редко и напрасно[63].

В служебное время чиновники сбивают гоголь-моголь.

Хорошо бы стать драгоманом[64].

Уговорить Грецию на какой-нибудь тонкий шаг[65].

Написать меморандум[66].

Артур Яковлевич Гофман скромен, вежлив и чужд фамильярности. Тем обиднее показалось Парноку, когда, вставая ему навстречу, он отклеил от свежеполученного письма с оттиснутым наполовину каирским штемпелем марку хедифа и, протянув ее, не здороваясь, произнес:

— Вот, полюбуйтесь, египетская марка!

Пирамида на зеленом фоне и отдыхающий на коленях верблюд.

(32)

У него были ложные воспоминания <...> о высоких материях.

Как с зачумленного места, бежал он с Дворцовой площади. Всё мерещился ему Артур Яковлевич Гофман, который, стоя посреди конференц-зала, показывает на него собравшимся чиновникам и говорит:

— Вот, полюбуйтесь, египетская марка!

Ну хорошо, пусть египетская марка. Но ведь должен же он где-нибудь успокоиться?

— Если я марка — то наклейте меня, проштемпелюйте, отправьте...

— Нет, — скажут ему на почтамте. — Отсюда нельзя. Только из Каира. Там вас, пожалуй, используют, а здесь — дудки!

(33)

[Серебряная ложечка сбивает гоголь-моголь.

Желток побелел.

Ложечка свирепствует — до победного конца.

Ямбический гоголь-моголь петербургских дрожек.

Ученица консерватории сбивает желток в стакане, а рядом играют сонатину Клементи, жизнерадостную, как вечные пятнадцать лет.

По Миллионной едет пролетка. Это ротмистр Кржижановский]

с Юдифью Джорджоне, улизнувшей от евнухов Эрмитажа. С ротмистром Кржижановским?

Рысак выбрасывает бабки.

Серебряные стаканчики наполняют Мильонную улицу.

(34)

По Миллионной неслась пролетка: ротмистр Кржижановский с Юдифью Джорджоне, сбежавшей от евнухов Эрмитажа, с той самой девушкой, которая назначила свиданье Парноку.

[.....] Проклятые сны <...> малиновому раю контрабасов и трутней.

[Некрасова хоронили <1 нрзб>]

(35)

На Миллионной Парнока остановил старик угрожающе поднятой свернутой рукописью. Она была тяжела и промаслена временем, как труба архангела. Короли мусорщиков и тряпичников обошли для него все шоколадные трущобы Парижа и сложили к его ногам свои смердящие дары. Казалось, полвека назад, в шестьдесят пятом примерно году, он собрался на доклад <пробел>, на похороны Бодлера или на премьеру Массне и так и остался ни при чем.

Другие версии

(36)

<...> Предки Парнока — испанские евреи ходили в остроконечных желтых колпаках — знак позорного отличия для обитателей гетто... Не от них ли он унаследовал пристрастие ко всему лимонному и желтому? Лет ему было немало — двадцать шесть с хвостиком, но он еще не развязался с университ<етом>.

У него была тонкая птичья шея и слишком сухая кожа для петербургских широт.

(37)