Полное собрание сочинений и писем в 3 томах. Том 2

(139, с. 377). Несмотря на то, что «манна насущная» тоже не вошла в основной текст, все-таки следует обратить внимание не только на цитируемую строчку, но и на XI песнь «Чистилища» в целом. Ср. свидетельство о чтении этой песни в письме С. Б. Рудакова от 31 янв. 1936: «А затем читали с ним по-итальянски XI песнь «Чистилища» Данте — он читал по одной книге, я по другой. Он делал замечательный глубочайший перевод, в то же время объясняя грамматические формы и фонетику, а я вникал и, может быть, зачитаю по-итальянски. Главное же — близость его «толкования» его стихам. Это похоже в филологическом смысле на отсебятину, но очень своеобразную, глубочайшую — если понять, присмотреться» (Письма Рудакова, с. 133). Песнь XI начинается с молитвенного «Отче наш» (O Padre nostro) и разворачивается как адаптация латинской молитвы «Pater noster», во-первых, к итальянскому языку (напомним, что в Италии, как и в других католических странах, официальным языком литургии оставался латинский вплоть до II Ватиканского собора, 1962–1965), а, во-вторых, к молитве грешников, которые помещаются у самого подножия горы Чистилища и отмаливают главный из семи смертных грехов — грех гордыни. Приведем всю терцину, из которой М. цитирует строку о манне; она появляется в связи с предстоящим трудным подъемом Данте на гору Чистилища и соотносит этот подъем с Исходом евреев из Египта и их скитаниями в пустыне, где им и была послана манна (Исх. 16:13 сл.): Dà oggi a noi la cotidiana manna, / sanza la qual per questo aspro diserto / a retro va chi più di gir s’affanna (Purg. XI, 13–15) ‘Манну насущную даждь нам днесь, ибо без оной в этой суровой пустыне, кто больше силится идти кругами, тем больше обращается вспять’. Дальнейший текст песни XI вновь возвращается к тексту молитвы «Отче наш», в частности в XI, 20, где он передает «Не введи нас во искушение» как non sperimentare ‘не испытывай, не экспериментируй’. Ср. у М. — об итальянской поэзии, об Ариосто и Тассо (но не о Данте): «Не искушай чужих наречий» (с игрой на двусмысленности «искушения, искуса» и «искусства, искушенного»). Весь этот цикл «итальянских» стихов имеет прямое отношение к идущему далее рассуждению о Батюшкове, который «погиб оттого, что вкусил от тассовых чар».

Славные белые зубы Пушкина — мужской жемчуг поэзии русской! «Применение к жемчугу (= зубам) определения, свойственного рифмам (мужской) явно соотносит эти слова с двустворчатым жемчугом...» (20а, с. 232, примеч. 203). «Двустворчатые рифмы» — пушкинские рифмы — «двойчатки»; о рифмах у М. также брачущиеся окончания в основном тексте). Надо отметить, что строка М. «двойною рифмой оперенный стих» («Я не увижу знаменитой «Федры»...», 1915), относящаяся к парной рифмовке александрийского стиха французской трагедии, восходит к пушкинскому «летучей рифмой оперю» в ст-нии «О чем, прозаик, ты хлопочешь...» — эпиграмме, разрабатывающей как раз ту тему, которую М. усмотрел у Данте: речь (поэтическая) как стрельба из лука — см. примечания к основному тексту, гл. IX). Упомянутый выше образ «двустворчатого жемчуга» — из ст-ния:

Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг —
Язык бессмысленный, язык солено-сладкий
И звуков стакнутых прелестные двойчатки...
Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемч`уг!

(1933; 1935)