Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Зоологическій садъ былъ полонъ народа.

Около катка играла музыка. Съ горъ катались въ салазкахъ, въ креслахъ и на конькахъ, тснясь на лстниц и у входовъ. Молодцы катальщики измучались, скатывая и втаскивая салазки. Олни самодовъ катали любителей. Ha катк кружились дти, юноши, взрослые и нсколько дамъ. Везд стояли рамки нарядныхъ зрителей въ соболяхъ и бобрахъ. По всмъ домикамъ звринцевъ и птичниковъ толпились зрители. У подъзда стояли сотни дорогихъ экипажей и извощиковъ. Стояли жандармы. За прудомъ, рядомъ съ медвдями и волками, въ вновь построенныхъ домикахъ, были выставки.>

IV.

[367]Степанъ Аркадьичъ ужъ находился въ полномъ заблужденіи сна жизни. Лицо его сіяло, какъ и его шляпа и какъ утреннее солнце на ине, покрывавшемъ деревья.

– Зайдемъ на катокъ къ нашимъ – и обдать. Гд хочешь?

– Мн все равно. Ты знаешь, что для меня гречневая каша вкусне всего; а такъ какъ ее нтъ ни въ Эрмитаж ни въ Новотроицкомъ, то мн все равно.

– Ну, такъ въ Эрмитажъ, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, вспоминая, что въ Новотроицкомъ будутъ просить долгъ. – А Красавцева взять? Онъ милый малый.

– Если можно не брать, то лучше, – сказалъ Ордынцевъ улыбаясь.

– Можно и не брать. А Толстая [?] давно ли? А какова Собщанская? Прелестна. Что же Добре? Продулся? Завтра будешь обдать?

– А, Наталья Дмитріевна, и вы пришли посмотрть коровъ. Вотъ рекомендую – Ордынцевъ, скотоводъ.

Такъ переговаривался, раскланиваясь, Степанъ Аркадьичъ на право и на лво. И Ордынцевъ, къ удивленію, замчалъ, что на всхъ лицахъ, съ которыми говорилъ Алабинъ, отражалась таже ласковость, что и на лиц Алабина.

На катк стояла толпа зрителей, и каталось человкъ 15.[368] Онъ остановился, чтобы оправиться, и, когда уже подошелъ къ ступени, увидалъ ее. Она была въ суконной, обшитой барашкомъ шубк, въ такой же шапочк. Онъ узналъ ее не по тонкому стану, какого не было у другой женщины, не по длинной граціозной ше, не по маленькой головк съ блокурой тяжестью волосъ, не по ножкамъ, тонкимъ и граціознымъ, въ высокихъ ботинкахъ, не по[369] спокойной граціи движеній; но онъ узналъ ее по трепету своего сердца, когда глаза его остановились на ней. Онъ сошелъ внизъ и, поздоровавшись съ стоявшимъ у катка двоюроднымъ братомъ ея Гагинымъ, сталъ подл него.[370] Она каталась на противуположномъ конц и, тупо поставивъ ножки одну за другой, видимо робла, катясь на поворот навстрчу отчаянно размахивавшему руками и пригибающемуся къ земл мальчику. Она каталась одна, но видно было, что вс, кто былъ на катк, видли и помнили ее и, насколько приличіе позволяло, вс смотрли на нее и желали ея взгляда. Она вынула лвую руку изъ муфты и держала ее на одной правой рук. Она улыбалась своему страху. Потомъ, узнавъ, вроятно,[371] Левина, она сдлала быстрое движеніе стегномъ и подбжала, катясь прямо къ[372] брату и хватаясь за него рукой и вмст съ тмъ съ улыбкой кивая[373] Левину.[374]

Если былъ недостатокъ въ этой несомннной красавиц, то это былъ недостатокъ живости и цвта въ лиц. Теперь этаго недостатка не было. Лицо ея, строгое и прелестное, съ большими мягкими глазами, было покрыто румянцемъ, глаза свтились больше чмъ оживленіемъ физическаго движенья. Они свтились счастьемъ.

– Давно ли вы здсь? – сказала она, подавая[375] Левину узкую въ темной перчатк руку. – Ахъ, благодарствуйте.

Она уронила платокъ изъ муфты, который поднялъ[376] Левинъ, красня и не отвчая. Она отвернулась оглядываясь.

– Ахъ да. Я вчера пріхалъ. Я не думалъ васъ найти здсь. Я не зналъ, что вы катаетесь, и прекрасно катаетесь, – прибавилъ онъ.

– Ваша похвала особенно дорога. Здсь про васъ преданье осталось, что вы лучшій конькобжецъ. И съ горы какъ то задомъ.[377]

– Да, одно время, когда былъ Американецъ [?], я имлъ страсть…

– Ахъ, какъ бы мн хотлось васъ посмотрть.[378]

Левинъ улыбался и чувствовалъ, что глупо улыбается.

Къ[379] Левину и Кити подбжалъ, ловко остановившись, молодой человкъ Московскаго свта, которого оба знали.

– Вотъ я прошу побгать, – сказала она ему по французски.

– Ахъ, пожалуйста, тутъ гадость коньки, возьмите мои безъ ремней, очень хороши.

– Да я не заставляю себя просить, но, пожалуйста, не ждите отъ меня ничего, а позвольте просто съ вами побгать.

[380]– Какъ хотите, – отвчала Кити, и вдругъ, какъ бы солнце зашло за тучи, лицо Кити утратило всю ласковость и замнилось строгимъ, холоднымъ выраженіемъ, и[381] Левинъ узналъ эту знакомую игру ея лица, когда она длала усиліе мысли. На гладкомъ мраморномъ лбу ея чуть какъ бы вспухли морщинки.

– Пойдемте еще кругъ, – обратилась она къ молодому человку, подавая ему руку, и опять задвигались стройныя ножки.

– А коньки хотите мои? – сказалъ молодой человкъ.

– Нтъ, все равно.

– Давно не бывали, Николай Константинович, сударь, – говорилъ катальщикъ, навинчивая ему коньки. – Посл васъ нту. Хорошо ли будетъ?

«Что значитъ эта перемна? – думалъ Ордынцевъ. – Боялась она слишкомъ обрадовать меня, или я дуракъ и смшонъ.[382] Да, онъ говоритъ, съ радостью пойдетъ, – думалъ онъ про слова брата. – Ему хорошо говорить, не видя ее. Но разв можетъ такая женщина любить меня, съ моимъ лицомъ и моей глупой застнчивостью. Я сейчасъ былъ точно дуракъ или хуже, точно человкъ, знающій за собой много дурнаго».

– Чтоже готово?

– Готово, сударь. Покажите имъ, какъ бгать надо.

Левинъ всталъ на ноги, снялъ пальто, выпрямился, сдлалъ шагъ, толкнулъ лвое плечо и выбжалъ изъ домика, стараясь какъ можно меньше махать руками, выпрямляться и вообще щеголять своимъ бганьемъ. Но давно не бгавши, посл своихъ непріятностей дома, это стояніе на конькахъ, это летящее ощущеніе, сознаніе силы, воспоминаніе веселости, которую онъ испытывалъ всегда на конькахъ, возбудили его, онъ сдлалъ два сильныхъ шага и какъ будто по своей вол полетлъ на одной ног по кругу и догналъ Кити и, съ трудомъ удерживаясь, потихоньку пошелъ с ней рядомъ

– Вдь вотъ ничего особеннаго не длаетъ, a совсмъ не то, что мы гршные.

– Да, очень хорошо.

– Я не знаю, чтоже хорошаго. Иду, какъ и вс.

Но чмъ больше онъ ходилъ, тмъ больше оживлялся,[383] забывалъ удерживаться и сталъ естествененъ и красивъ въ своихъ движеніяхъ.

– Ну, а съ горы? – сказалъ молодой человкъ.

Она ничего на сказала, но посмотрла на него.

[384]– Попробовать, забылъ ли.

Онъ перебжалъ кругъ и пошелъ къ горамъ.

Вс смотрли на него и скоро увидали, какъ онъ, нагнувшись напередъ, на одной ног скатился за дилижаномъ и смясь прибжалъ на кругъ.

– Ну вотъ вс штуки показалъ, – сказалъ онъ.

Онъ сталъ еще веселе и оживленне отъ движеній; но на лиц Кити вдругъ опять остановилась холодность.

«Да, я воображаю, какъ я глупъ и смшонъ, щеголяя своими ногами», подумалъ онъ, и опять ему стало стыдно и безнадежно.

Кити подбжала[385] къ скамейк и кликнула катальщика подкрпить конекъ.[386] Левинъ хотлъ взять въ руки ея ножку; но она ршила, что не стоитъ того, и побжала въ домъ снимать коньки.[387] Левинъ снялъ и свои и, выходя, встртилъ ее, когда она мелкимъ шажкомъ переходила черезъ ледъ, и подалъ ей руку до дорожки.

Мать встртила ее.[388]

– Четверги, нынче, какъ всегда, мы принимаемъ, – сказала она сухо. – Скажите, пожалуйста, Миш, вы съ нимъ, чтобъ онъ пріхалъ къ намъ нынче. Да вотъ и онъ самъ.[389]

Дйствительно, Князь Мишута въ оживленномъ разговор съ извстнымъ кутилой Стивой Красавцевымъ, съ шляпой на боку и съ разввающимися и сливающимися съ сдымъ бобромъ бакенбардами, блестя звздочками глазъ, смясь и кланяясь направо и налво всмъ знакомымъ, какъ олицетвореніе спокойствія душевнаго и добродушнаго веселья, шелъ имъ навстрчу.

– Ну чтожъ, демъ, – сказалъ онъ Левину.

– Да, подемъ, – уныло отвчалъ Левинъ, провожая глазами садившуюся въ карету красавицу.

– Къ Дюссо или въ Эрмитажъ?

– Мн все равно.

– Ну, въ Англію, – сказалъ Князь Мишута, выбравъ Англію потому, что онъ въ ней былъ мене всего долженъ.

– У тебя есть извощикъ? Ну, и прекрасно, а то я отпустилъ карету. Не взять ли Красавцева? Онъ добрый малый. Ну, не возьмемъ, какъ хочешь. Что ты унылый? Ну, да переговоримъ.

И они сли на извощика. Всю дорогу они молчали. Левинъ, сдавливаемый всю дорогу на узкомъ сидньи толстымъ тломъ Князя Мишуты, думалъ о томъ, говорить ли и какъ говорить съ Княземъ Мишутой о его своячениц, а Князь Мишута дорогой сочинялъ menu обда.

– Ты вдь любишь тюрбо? – сказалъ онъ ему, подъзжая.

V.

Въ характер[390] Князя Мишуты не было и тни притворства, но когда[391] Левинъ вошелъ вмст съ нимъ въ Эрмитажъ, онъ не могъ не замтить нкоторой особенности выраженія сдержаннаго сіянія на лиц и во всей фигур[392] Князя Мишуты, когда онъ снималъ пальто, въ шляп на бекрень вошелъ въ столовую и отдавалъ приказанья липнувшимъ за нимъ Татарамъ во фракахъ и съ салфетками и когда онъ кланялся на право и на лво и тутъ нашедшимся знакомымъ и подошелъ къ буфету и мило по французски пошутилъ съ француженкой въ эквилибристическомъ шиньон и всей казавшейся составленной изъ poudre[de] riz, vinaigre de toilette[393] и лентъ и кружевъ.

– Сюда, Ваше Сіятельство, пожалуйте, здсь не обезпокоятъ Ваше Сіятельство, – говорилъ особенно липнувшій старый, свтлый Татаринъ.

– Пожалуйте шляпу, Ваше Сіятельство, – говорилъ онъ[394] Левину, въ знакъ почтенія къ[395] Князю Мишут ухаживая и за его гостемъ.

И мгновенно растеливъ еще свжую скатерть на кругломъ стол подъ бронзой и передъ бархатными стульями и диванами и между зеркалами, со всхъ сторонъ отражавшими красивое, сіяющее, красноватое лицо[396] Князя Мишуты, унылое[397] будничное лицо Левина и вьющуюся фигуру Татарина съ его блымъ галстукомъ, широкимъ тазомъ и развтвляющимися на заду фалдами фрака.

– Пожалуйте, – говорилъ Татаринъ, подавая карточку и не обращая вниманія на звонки изъ-за двери. – Если прикажете, Ваше Сіятельство, отдльный кабинетъ сейчасъ опростается, – говорилъ онъ. – Князь Голицынъ съ дамой. Устрицы свжія получены.

– А, устрицы. – Князь Мишута задумался. – Не измнить ли планъ, Левинъ?[398]

Онъ остановилъ[399] палецъ на карт, и лицо его выражало напряженіе мысли.

– Хороши ли устрицы? Ты смотри.

– Вчера получены.

– Такъ чтожъ, не начать ли съ устрицъ, а потомъ ужъ и весь планъ измнить, Левинъ?

– Мн все равно. Мн лучше всего щи и каша; но вдь здсь нтъ.

– Каша а ла Рюсъ. Прикажете? – сказалъ Татаринъ, нагибаясь надъ Левинымъ.

– Нтъ, без шутокъ, что ты выберешь, то и хорошо.[400] Я побгалъ на конькахъ, и[401] сть хочется. И не думай, – прибавилъ онъ, замтивъ грустное выраженіе на лиц Облонскаго, – чтобъ я не оцнилъ твой выборъ. Я съ удовольствіемъ помъ хорошо.

– А, ну это такъ, – повеселвъ сказалъ Мишута. – Ну, такъ дай ты намъ, братецъ ты мой, устрицъ 5 дюжинъ, супъ съ кореньями.

– Принтаньертъ, – подхватилъ Татаринъ, но Степанъ Аркадьичъ, видимо, не хотлъ ему доставлять удовольствія называть по французски кушаньи.

– Съ кореньями, знаешь? Потомъ Тюрбо подъ густымъ соусомъ, потомъ… Ростбифу, да смотри, чтобъ хорошъ былъ, – да этихъ каплуновъ, ну и консервовъ.

– Слушаю-съ.

Татаринъ, вспомнивъ манеру Степана Аркадьича не называть по карт, не повторялъ всякій разъ за нимъ, но доставилъ себ удовольствіе повторить весь заказъ по карт:

– Тюрбо, Сосъ бомарше, Poularde `a l’estragon, Macedoin[e] du fruit.

И тотчасъ, какъ на пружинахъ, положивъ одну переплетенную карту, подхвативъ другую – карту винъ, понесъ ее къ Мишут.

– Что же пить будемъ?

– Я шампанское, – отвчалъ[402] Левинъ.

– Какъ, сначала? А впрочемъ правда, пожалуй.[403] Ты любишь Oeil de Perdrix?[404] Ну, такъ этой марки[405] къ устрицамъ подай, а тамъ видно будетъ.

– Столоваго какого прикажете?

– Нюи подай, вотъ это.

– Слушаю-съ. Сыру вашего прикажете?

– Ну да, пармезанъ. Ты другой любишь?

И Татаринъ съ разввающимися фалдами надъ широкимъ тазомъ полетлъ и черезъ пять минутъ влетлъ съ блюдомъ открытыхъ устрицъ съ шаршавыми раковинами и съ бутылкой.[406]

Князь Мишута перекрестился маленькимъ крестикомъ надъ жилетной пуговицей, смявъ крахмаленную салфетку, засунулъ ее себ за жилетъ и взялся за устрицы.

– А не дурны, – говорилъ онъ, серебряной вилочкой сдирая съ перламутровой раковины и шлюпая, проглатывая ихъ одну за другой и вскидывая влажные и блестящіе глаза то на Левина, то на Татарина.[407]

Левинъ лниво лъ непитательное блюдо, любуясь на Облонскаго. Даже Татаринъ, отвинтившій пробку и разливавшій игристое розоватое вино по разлатымъ тонкимъ рюмкамъ, поправляя свой блый галстукъ, съ замтной улыбкой удовольствія поглядывалъ на Князя. «Вотъ это кушаютъ, служить весело».

– А ты скученъ? – сказалъ Князь Мишута, выпивая свой бокалъ. – Ты скученъ.

И лицо Облонскаго выразило истинное участіе. Его мучало то, что пріятель и собесдникъ его огорченъ.[408] Онъ видлъ, что[409] Левину хочется говорить о ней, и онъ началъ, разчищая ему дорогу:

– Чтоже, ты подешь нынче вечеромъ къ Щербацкимъ? – сказалъ онъ,[410] отодвигая пустыя раковины и придвигая сыръ.[411]

– Да, я думаю, даже непремнно поду, хотя мн показалось, что Княгиня неохотно звала меня.

– Что ты! Вздоръ какой! Это ея манера.[412]

– Ну, давай же, братецъ, супъ.

– Ну, такъ теперь давай длинный разговоръ.

– Да только я не знаю, говорить ли. Ну да, – сказалъ онъ, кончивъ супъ, – отчего не сказать. Такъ вотъ что. Если бы у тебя была сестра любимая, и я бы хотлъ жениться. Посовтовалъ ли бы ты ей выдти за меня?

– Я? Обими руками, но, къ несчастью, у меня нтъ сестры, а есть свояченица.

– Да я про нее и говорю, – ршительно сказалъ Левинъ. – Такъ скажи.

Румянецъ дтской покрылъ лобъ, уши и шею Ордынцева, когда онъ сказалъ это.[413]

– Про нее? – сказалъ Князь Мишута. – Но мн нужно знать прежде твои планы. Ты, кажется, имлъ время ршить.

– Да, но я боюсь, ужасъ меня беретъ, я боюсь, что мн откажутъ. Я всетаки надюсь, но тогда ужъ…

– Ну да, ну да,[414] – сіяя добродушной улыбкой, поддакивалъ Князь Мишута.

– И до сихъ поръ я не знаю, чего мн ждать. Про себя я знаю.... да, это я знаю… – Онъ вдругъ сердито взглянулъ на вошедшаго Татарина и перемнилъ Русскую рчь на Французскую. – Я знаю, что я не любилъ другой женщины и, должно быть, не буду любить.[415]

– Ну да, ну да, – говорилъ Степанъ Аркадьичъ, и лицо его сіяло[416] все больше и больше, и онъ, не спуская глазъ съ Левина, подвинулъ къ себ серебряное блюдо съ тюрбо.[417]

– Ну что ты, какъ братъ, какъ отецъ, сказалъ бы мн? Чего я могу ждать?

– Я? Я бы сказалъ, что я лучше ничего не желаю и что вроятности большія есть за то, что тебя примутъ.

– Ты думаешь? А если отказъ? Вдь это ужасно.

Онъ свалилъ себ рыбу на тарелку, чтобы не развлекать Князя Мишуту, начавшаго было класть.

– Послушай однако, – сказалъ[418] Князь Мишута, кладя свою пухлую руку на локоть[419] Левина, хотвшаго сть безъ соуса. – Постой, ты соуса возьми. Пойми однако, что можетъ быть такое положеніе; я не говорю, что оно есть, но оно можетъ быть. Ты любишь двушку и боишься поставить сразу судьбу на карту. Она любитъ и горда и тоже боится. И вы все выжидаете, и родители тоже ждутъ. Ну, подай другую, – обратился онъ къ слуг, доливавшему бокалы и вертвшемуся около нихъ именно тогда, когда его не нужно было.

– Да, если ты такъ говоришь,[420] – бросая вилку, сказалъ[421] Левинъ.

– Я не говорю, что это есть, это можетъ быть. Но ты[422] кушай.

Онъ[423] подвинулъ ему блюдо.

– Ты не въ присутствіи,[424] Мишута, ты не ограждай своей рчи. А если ты меня любишь, чему я врю, скажи прямо, просто. Сколько шансовъ у меня успха?

– Да ты вотъ какіе вопросы задаешь![425] На твоемъ мст я бы сдлалъ предложеніе, – сказалъ онъ.

– Ну, ты дипломатъ, я знаю. Ты не хочешь сказать прямо, но скажи, есть ли кто другой, котораго я могъ бы опасаться.

– Ну, это еще трудне задача; но я скажу теб, что есть. Ныншнюю зиму Князь[426] Усманской Алексй часто здитъ, знаешь. И я бы на твоемъ мст ршалъ дло скоре.

– Ну и что?

– Да ничего, я только совтовалъ бы ршать дло скоре.[427]

– Но кто это такое и что такое этотъ Уворинъ, я понятія не имю. И что же, онъ очень ухаживаетъ?

– И да и нтъ. Уворинъ – это очень замчательный человкъ, и онъ долженъ нравиться женщинамъ.

– Отчего же, что онъ такое? – торопливо, горячо спрашивалъ Левинъ, дергая за руку Князя Мишуту, додавшаго свое блюдо.

– Ты нынче увидишь его. Вопервыхъ, онъ хорошъ, вовторыхъ, онъ джентельменъ въ самомъ высокомъ смысл этаго слова, потомъ онъ уменъ, поэтъ и славный, славный малый.

Левинъ вздохнулъ. Какъ онъ любилъ борьбу въ жизни вообще, такъ онъ не допускалъ ея возможности въ любви.

– Такъ ты говоришь, что есть шансы, – сказалъ онъ, задумчиво выпивая свой бокалъ.

– Вотъ что я теб скажу: моя жена удивительная женщина. Ты вдь ее знаешь.[428] Она не глупа, то, что называется умомъ въ свт, но она необыкновенная женщина. —[429] Князь Мишута вздохнулъ и помолчалъ минутку, вспомнивъ о своихъ отношеніяхъ съ женою. – Но у нее есть даръ провиднія. Не говоря о томъ, что она на сквозь видитъ людей, она знаетъ, что будетъ, особенно въ отношеніи браковъ. Она, напримръ, предсказала, что N выдетъ за S.,[430] и такъ и вышло, и она на твоей сторон.

– Она меня любитъ.[431] О, она прелесть! Если бы я могъ любить больше Катерину Александровну, чмъ я ее люблю, то я любилъ бы ее за то, что она сестра твоей жены.

– Ну такъ она мало того что любитъ тебя, она говоритъ, что Кити будетъ твоей женой непремнно.

– Будетъ моей женой, – повторилъ[432] Левинъ, и лицо его вдругъ просіяло, расплылось улыбкой, той, которая близка къ слезамъ умиленія.

– Что бы тамъ не было, это будетъ, она говоритъ, и это будетъ хорошо, потому что онъ чистый человкъ.

Левинъ молчалъ. Улыбка расплылась до слезъ. Онъ сталъ сморкаться.

– Ну, какже я радъ, что мы съ тобой поговорили.

– Да, такъ ты будешь нынче. И я пріду.[433] Мн только нужно създить въ одно мсто, да, нужно.

– Я не умю говорить. Во мн что-то есть непріятное.

– Хочешь, я теб скажу твой недостатокъ. Ты резонеръ. Ты оскорбился?

– Нтъ, можетъ быть, это правда.[434] Это твоя жена говоритъ?

– Нтъ, это мое мнніе.

– Можетъ быть, эти мысли интересуютъ меня.

– Такъ прізжай непремнно и отдайся теченью, оно принесетъ тебя. Счетъ! – крикнулъ онъ, взглянувъ на часы.

[435]Левинъ съ радостью досталъ изъ своего полнаго бумажника т 17 рублей, которые съ начаемъ приходились на его долю и которые бы привели его, какъ деревенскаго жителя, въ ужасъ прежде, и Степанъ Аркадьичъ отдлилъ 17 рублей отъ 60, которые были у него въ карман, и уплата счета[436] заключила, какъ всегда это бываетъ, прежній тонъ разговора.[437]

– Ну, теперь ты мн скажи откровенно, – сказалъ Князь Мишута, доставая сигару и покойно усаживаясь, держась одной рукой за ручку бокала, а другой сигару. – Ты мн дай совтъ. Я сказалъ, что мн нужно създить. Ты знаешь куда – къ женщин. Не ужасайся. Я слабый, я дурной человкъ, но я человкъ. Ну, послушай. Положимъ, ты женатъ, ты любишь жену, но ты увлекся другой женщиной.[438]

– Извини, но я ршительно не понимаю этаго. Какъ бы… все равно, какъ не понимаю, какъ бы я теперь, навшись здсь, пошелъ бы мимо калачной и укралъ бы калачъ.

Глаза Князя Мишуты совсмъ растаяли.

– Отчего же? Калачъ иногда такъ пахнетъ, что не удержишься. Ну, все равно, человкъ укралъ калачъ. Увлекся другой женщиной. Эта женщина милое, кроткое, любящее существо, бдная, одинокая и всмъ пожертвовала. Теперь, когда уже дло сдлано, ты пойми, неужели бросить ее? Положимъ, разстаться, чтобъ не разрушить семейную жизнь, но неужели не пожалть ее, не устроить, не смягчить?

– Ну ужъ извини меня, ты знаешь, я чудакъ, для меня вс женщины длятся просто на два сорта, т. е. нтъ, врне, есть женщины и есть стервы. И я прелестныхъ падшихъ созданий не видалъ и не увижу, a такія, какъ та крашенная Француженка у конторки съ завитками, это для меня гадина, и вс падшія такія же.[439]

– А Евангельская?

– Я теб говорю не выдумку мою, а это чувство. Какъ то, что ты пауковъ боишься, такъ я этихъ гадинъ, и потому ты, врно, не изучалъ пауковъ и не знаешь ихъ нравовъ, такъ и я.

– Зачмъ такъ строго смотрть на жизнь, зачмъ длать себ трудности,[440] зачмъ все натуживаться?

– Затмъ, чтобы не мучаться.

– Ахъ, поврь, все тоже самое будетъ, будешь ли или не будешь натуживаться. Посл мучаться, прежде мучаться…

– Да что же длать? Въ этомъ разница нашихъ характеровъ. Ты на все смотришь легко и весело, видишь удовольствіе, а я работу.

– И я правъ, потому что, по крайней мр, мн весело, а теб…[441]

Левинъ усмхнулся и ничего не сказалъ.

– Ахъ, кабы ты зналъ, какая она женщина.

– Кто? Эта гадина?

Князь Мишута разсмялся.

– Прелестная женщина! И женщина, которая вн брака жертвуетъ теб всмъ, та любитъ… Да. – Левинъ пожалъ плечами. – Но ты не думай, я теперь ду навсегда проститься съ ней.

Они вышли и разъхались. Князь Мишута – къ прелестной женщин, а Левинъ. – къ себ, чтобы переодться во фракъ и хать къ Щербацкимъ.