Полное собрание сочинений. Том 27.

Мальчикъ, только что выпущенный изъ корпуса, попадаетъ въ Севастополь. Нсколько мсяцевъ тому назадъ мальчикъ этотъ былъ радостенъ, счастливъ, какъ бываютъ счастливы двушки на другой день посл свадьбы. Только вчера, кажется, это было, когда онъ обновилъ офицерскій мундирчикъ, въ который опытный портной подложилъ, какъ надо, ваты подъ лацканы, распустилъ толстое сукно и погоны, чтобы скрыть юношескую, не сложившуюся еще дтскую грудь и придать ей видъ мужества; вчера только онъ обновилъ этотъ мундиръ и похалъ къ парикмахеру, подвилъ, напомадилъ волосы, подчеркнулъ фиксатуаромъ пробивающіеся усики и, гремя по ступенькамъ шашкой на золотой портупе, съ фуражкой на бочку прошелъ по улиц. Уже не самъ онъ оглядывается, какъ бы не пропустить, не отдавъ чести офицеру, а его издалека видятъ нижніе чины, и онъ небрежно прикасается къ козырьку или командуетъ: «вольно!» Вчера только генералъ, начальникъ, говорилъ съ нимъ серьезно, какъ съ равнымъ, и ему такъ несомннно представлялась блестящая военная карьера. Вчера, кажется, только няня удивлялась на него, и мать умилялась и плакала отъ радости, цлуя и лаская его, и ему было и хорошо, и стыдно. Вчера только онъ встртился съ прелестной двушкой; они говорили о пустякахъ, и у обоихъ морщились губы отъ сдержанной улыбки; и онъ зналъ, что она, да и не она одна, а сотни и еще въ 1000 разъ лучше ея могли, да и должны были, полюбить его. Все это, казалось, было вчера. Все это, можетъ быть, было и мелочно, и смшно, и тщеславно, но все это было невинно и потому мило. И вотъ онъ въ Севастопол. И вдругъ онъ видитъ, что чт'o-то не то, что чт'o-то длается не то, совсмъ не то. Начальникъ спокойно говоритъ ему, чтобы онъ, тотъ самый человкъ, котораго такъ любитъ мать, отъ котораго не она одна, но и вс такъ много ожидали хорошаго, онъ со всей своей тлесной и душевной, единственной, несравненной красотой, чтобы онъ шелъ туда, гд убиваютъ и калчатъ людей. Начальникъ не отрицаетъ того, что онъ — тотъ самый юноша, котораго вс любятъ и котораго нельзя не любить, жизнь котораго для него важне всего на свт, онъ не отрицаетъ этого, но спокойно говоритъ: «Идите, и пусть васъ убьютъ». Сердце сжимается отъ двойного страха, страха смерти и страха стыда, и длая видъ, что ему совершенно все равно, итти ли на смерть или оставаться, онъ собирается, притворяясь, что ему интересно то, зачмъ онъ идетъ и его вещи и постель. Онъ идетъ въ то мсто, гд убиваютъ, идетъ и надется, что это только говорятъ, что тамъ убиваютъ, но что, въ сущности, этого нтъ, а какъ-нибудь иначе это длается. Но стоитъ пробыть на бастіонахъ полчаса, чтобы увидать, что это, въ сущности, еще ужасне, невыносиме, чмъ онъ ожидалъ. На его глазахъ человкъ сіялъ радостью, цвлъ бодростью. И вотъ шлепнуло что-то, и этотъ же человкъ падаетъ въ испражненія другихъ людей, — одно ужасное страданіе, раскаяніе и обличеніе всего того, чт'o тутъ длается. Это ужасно, но не надо смотрть, не надо думать. Но нельзя не думать. То былъ онъ, а сейчасъ буду я. Какъ же это? Зачмъ это? Какъ же я, я, тотъ самый я, который такъ хорошъ, такъ милъ, такъ дорогъ былъ тамъ не одной нян, не одной матери, не одной ей, но столькимъ, почти всмъ людямъ? Дорогой еще, на станціи, какъ они полюбили меня, и какъ мы смялись, какъ они радовались на меня и подарили мн кисетъ. И вдругъ здсь не то, что кисетъ, но никому не интересно знать, какъ, когда искалчатъ мое все это тло, эти ноги, эти руки, убьютъ, какъ убили вонъ того. Буду ли я нынче однимъ изъ этой тысячи, — никому не интересно; напротивъ, даже желательно какъ будто. Да, я, именно я никому здсь не нуженъ. А если я не нуженъ, такъ зачмъ я здсь? — задаетъ онъ себ вопросъ и не находитъ отвта. Добро бы кто-нибудь объяснилъ, зачмъ все это, или если хоть не объяснилъ, то сказалъ бы что-нибудь возбуждающее. Но никто никогда не говоритъ ничего такого. Да кажется, и нельзя этого говорить. Было бы слишкомъ совстно, если бы кто-нибудь сказалъ такое. И отъ того никто не говоритъ. Такъ зачмъ же, зачмъ же я здсь? — вскрикиваетъ мальчикъ самъ съ собою, и ему хочется плакать. И нтъ отвта, кром болзненнаго замиранія сердца. Но входитъ фельдфебель, и онъ притворяется, что [ 1 неразобр.]. Время идетъ. Другіе смотрятъ, или ему кажется, что на него смотрятъ, и онъ длаетъ вс усилія, чтобы не осрамиться. А чтобы не осрамиться, надо длать, какъ другіе: не думать, курить, пить, шутить и скрывать. И вотъ проходитъ день, другой, третій, недля... И мальчикъ привыкаетъ скрывать страхъ и заглушать мысль. Ужасне всего ему то, что онъ одинъ находится въ такомъ невдніи о томъ, зачмъ онъ здсь въ этомъ ужасномъ положеніи; другіе, ему кажется, что-то знаютъ, и ему хочется вызвать другихъ на откровенность. Онъ думаетъ, что легче бы было сознаться въ томъ, что вс въ томъ же ужасномъ положеніи. Но вызвать другихъ на откровенность въ этомъ отношеніи оказывается невозможнымъ; другіе какъ будто боятся говорить про это, такъ же какъ и онъ. Говорить нельзя про это. Надо говорить объ эскарпахъ, контръ-эскарпахъ, о портер, о чинахъ, о порціонахъ, о штосс — это можно. И такъ идетъ день за днемъ, юноша привыкаетъ не думать, не спрашивать и не говорить о томъ, чт`o онъ длаетъ, и не переставая чувствуетъ однако то, что онъ длаетъ чт`o-то совсмъ противное всему существу своему. Такъ это продолжается семь мсяцевъ, и юношу не убило и не искалчило, и война кончилась.