– A господскій то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его посялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хлбъ господскій мужичкамъ, такъ надо раздавать тмъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше всхъ – на тебя и на барщин жалуются – меньше всхъ работалъ, – а больше всхъ господскаго хлба просишь. За что-же теб давать? а другимъ нтъ? Вдь коли-бы вс какъ ты на боку лежали, такъ мы давно съ голоду бы померли. – Надо, братецъ, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыдъ?
– Слушаю-съ, медленно пропустилъ онъ сквозь зубы.
Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысл, и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина лтъ 50, но довольно еще свжая и живая. – Загорлое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкія губы и быстрые, черные глаза, выражали энергію и умъ. – Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитіе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свидтельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хотлъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почернвшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это дло, она оправила сроватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.
– Съ праздникомъ Христовымъ, Ваше Сіятельство, – сказала она, – спаси тебя Богъ, отецъ ты нашъ.
Увидавъ мать, Давыдка замтно испугался, согнулся еще более всмъ тломъ и еще ниже опустилъ голову.
– Спасибо, Арина, – отвчалъ Князь, – вотъ я сейчасъ съ твоимъ сыномъ говорилъ объ хозяйств объ вашемъ… Надо…
Арина или какъ ее прозвали мужики еще въ двкахъ – Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь лвой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ рзко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хат горячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.
– Чего, отецъ ты мой, чего съ нимъ говорить, вдь онъ и говорить то не можетъ, какъ человкъ. Вотъ онъ стоитъ, олухъ, – продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и смшную фигуру Давыдки. – Какое
– Ну, какъ теб не гршно, Давыдка, доводить до этаго свою мать, – сказалъ Князь, обращаясь къ нему.
Давыдка не двигался.
– Вдь добро-бы мужикъ хворый былъ, а то вдь только смотрть на него, вдь словно боровъ съ мельницы, раздулся. Есть, кажись, чему-бы и работать – гладухъ какой! Нтъ, вотъ пропадаетъ на печи лодыремъ, возьмется за что, такъ глядть мерзко: коли поднимется, коли передвинется, коли что, – говорила она, растягивая слова и переваливаясь съ боку на бокъ. – Вдь вотъ нынче старикъ самъ за хворостомъ въ лсъ ухалъ, а ему веллъ ямы копать, такъ нтъ вотъ, и лопаты не бралъ! – На минуту она замолчала. – Загубилъ онъ, шельма, меня, сироту, – взвизгнула она, вдругъ размахнувъ кулаками и съ угрожающимъ жестомъ подходя къ нему: – «гладкая твоя морда, лядащая, прости Господи!» – она презрительно отвернулась отъ него и обратилась къ Князю съ тмъ-же одушевленіемъ и съ слезами на глазахъ, продолжая размахивать руками.
– Вдь все одна, кормилецъ, – старикъ-отъ мой хворый, старый, а я все одна, да одна. – Камень и тотъ треснетъ. Хоть бы помереть, такъ легче бы было; одинъ конецъ, а то сморятъ они меня, отецъ ты нашъ, мочи моей ужъ нтъ. Невстка съ работы извелась, и мн тоже будетъ.
– Какъ извелась? отчего?