Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Онъ находилъ больше изысканности, чмъ вкуса, больше небрежности, чмъ простоты, и вообще въ нарядахъ больше противорчій, чмъ украшеній. Подъ модною шляпкой неразглаженное платье. Тамъ платье стройное, но поясъ на одинъ бокъ и нескладный башмакъ. Тамъ въ одной одежд смшенье десятилтнихъ уборовъ, и едва раждающаяся мода на развалинахъ давно забытаго наряда. Тамъ нтъ анахронизмовъ, но за то нтъ и простоты. Тамъ простота, но нтъ опрятности: либо букли не на мст, либо смяты, либо перчатки нечистыя, либо башмаки изношенные, а иногда даже стоптанные на одну сторону! — Тамъ шелкъ, и блонда, и брилліанты, и перья, и блескъ и мода, и все вмст нестройно и безвкусно. Тамъ и вкусъ и простота, но корсетъ такъ стянутъ, что мшаетъ естественности движеній, такъ что, не смотря на всю красивость наряда красавицы, желаешь ей нарядиться хуже, чтобы казаться лучше. — Всего рже встрчалъ Бронскій хорошо обутую ножку, и съ грустнымъ чувствомъ замтилъ онъ, что если Московскія барыни вообще одваться не умютъ, то обуваются, Боже мой! обуваются еще хуже. Изрдка, правда, случалось ему встртить обувь красивую и стройную; но башмакъ, складный снаружи, почти всегда былъ такъ узокъ, что мшалъ ходить, или платье такъ коротко, что ножка изъ-подъ него казалась будто на выставк; и по тонкимъ прозрачнымъ чулкамъ толстыми нитками была вышита вывска:

здсь показываются красивыя ножки.

Иногда, рдко, находилъ Бронскій весь нарядъ прекраснымъ, — но только при другомъ лиц; иногда онъ былъ и къ лицу, но такъ строго по мод, такъ рабски новъ, что на въ немъ казалась тою куклою, которую всякій день посылаютъ съ модами изъ Парижа въ Лондонъ. И это рабство, эта кукольность, давали личику хорошенькому, часто не глупому, оттнокъ какой-то машинальности, ни сколько не плнительной для глазъ, и еще меньше привлекательной для воображенія.

Вообще, чмъ больше Бронскій разсматривалъ наряды гуляющихъ, тмъ меньше находилъ ихъ по сердцу, и уже въ досад готовъ онъ былъ оставить бульваръ, когда вдругь передъ его глазами мелькнули дв ножки, которыя сильно взволновали его любопытство; — ножки невыразимо стройныя и обутыя со всею красивостью самаго утонченнаго вкуса. Онъ поднялъ глаза выше, дама между тмъ прошла мимо, опираясь на руку кавалера, такъ что Бронскій уже не могъ разсмотрть лица ея, но за то видлъ ея талію, ея стройную талію, аристократически граціозную и тонко обхваченную широкимъ, голубымъ и свободнымъ поясомъ. Невольное чувство заставило Бронскаго идти за нею.

Нтъ ничего легче, какъ описать ея нарядъ: блое платье безъ прихотливыхъ затй, соломенная шляпка безъ перьевъ, безъ цвтовъ, безъ бантовъ, безо всякихъ украшеній; турецкая шаль, накинутая небрежно, — и вотъ все, чт`o можно разсказать объ ея наряд. Но какъ выразить эту гармонію и стройность, эту благородную простоту, эту музыкальную красивость, которыми, казалось, проникнуто все существо ея, такъ, что ея одежда, ея гибкій станъ, ея стройныя движенія и грація ея поступи, все казалось однимъ изящнымъ созданіемъ, одною прекрасною мыслію, однимъ счастливымъ сномъ.

Въ покро ея платья и въ живописности ея прически, вс требованія моды были какою-то удачею, или правильне, какимъ-то волшебствомъ соглашены съ требованіями самаго разборчиваго, самаго художественнаго вкуса. Не было ничего въ ея наряд, гд бы можно было замтить границу между модою и вкусомъ, между искусствомъ и природою, и смотря на нее, свтскій наблюдатель, конечно, задумался бы о томъ: лицо ли красавицы такъ счастливо пришлось къ сегоднишней мод, или нарядъ былъ съ умньемъ и вкусомъ принаровленъ къ прекрасному ея лицу.

Лицо ея, когда Бронскій разсмотрлъ его, возбудило въ немъ такое чувство, въ которомъ соединялись два обыкновенно различныя движенья души: удовольствіе и грусть; — удовольствіе эстетическое, которое внушаетъ намъ все свтлое въ природ, все правильное въ искусствахъ; грусть музыкальная и еще неназванная, которую возбуждаетъ въ насъ тоже явленіе искусствъ или природы, только тогда, когда посреди прекрасныхъ формъ его мы открываемъ такое чувство, которое можемъ понять только одинокимъ движеніемъ сердца, но не въ силахъ ни передать его, ни даже назвать другому; ибо для рдкаго, для избраннаго, часто нтъ у людей ни общаго понятія, ни готоваго имени.

Черты лица ея, тонкія, благородныя, правильныя, казались прозрачными: такъ чисто и явственно выражались сквозь нихъ ея музыкальныя, веселыя, фантастическія движенія души.

Она могла бы напомнить Магдалину Кановы, если бы Магдалину кающуюся можно было вообразить веселою и смющеюся.

Мужчина, который велъ ее подъ руку, казался между пятидесятью и шестидесятыо лтъ. Онъ былъ одтъ просто, но не безъ щеголеватости.