Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

— „Я видла твое сомнніе, — отвчала Олимпіада — и молчала, ожидая, покуда время тебя успокоить. Могла ли я не любить дочь твоего друга? И, впрочемъ, кто бы она ни была, можно ли не чувствовать особенной привязанности къ этому прекрасному ребенку? Посмотри, какая кротость, какой умъ въ этихъ черныхъ, задумчивыхъ глазкахъ! Посмотри, какъ въ эти лта на ея миломъ личик уже обозначилась вся будущая красота! Какая стройность, какія тихія, легкія движенія, и какое любящее сердце! Однако, я не скрою отъ тебя, что, можетъ быть, начало моего чувства было не совсмъ безкорыстное. Когда привезли ее къ намъ, и я взяла ее на руки еще спящую, и потомъ она открыла свои большіе глаза съ длинными, черными рсницами, и потянулась маленькими ручками, и улыбнулась мн прекрасною улыбкою, тогда мн живо пришло на сердце, что этотъ ребенокъ нарочно посланъ намъ для того, чтобы со временемъ составить счастье нашего Александра. Съ тхъ поръ эта мысль лежитъ неотвязно у меня на ум, и я невольно смотрю на Елену, какъ на свою дочь, посланную мн Богомъ для радости всей нашей семьи”.

„Ты говоришь мн мою же мысль, — отвчалъ Палеологъ, — и, кажется, надежда насъ не обманетъ. Смотри, какъ сильно ростетъ между ними ихъ дтская дружба, основаніе будущаго согласія и залогъ неминутной, разумной любви”.

Между тмъ, какъ они говорили, дти ихъ, кудрявыя, веселыя, бгали вокругъ нихъ, играя между цвтущими лаврами. Солнце садилось; въ монастыр раздался тихій благовстъ; и взоры ихъ, устремившись на небо, были полны счастія и благодарности.

Впрочемъ, это счастіе, эта тихая жизнь возможна была только для нихъ, отдленныхъ отъ міра. Но для человка, окруженнаго безпрестаннымъ волненіемъ интересовъ, страховъ, заботъ, удовольствій и страданій другихъ людей, — нтъ отдльной судьбы и, слдовательно, нтъ безмятежнаго счастія. Когда умъ его, встревоженный любопытствомъ, хотя разъ пришелъ въ живое соприкосновеніе съ движеніями человчества, то уже насильно и навсегда обреченъ онъ раздлять его общую судьбу, если не дломъ руки, то по крайней мр колебаніемъ сердечнымъ, волненіемъ мыслей, сочувствіемъ, пристрастіями, ошибками и вообще всми страданіями человческаго рода. Тогда ему счастье одно: если жизнь его, для него потерянная, будетъ не совсмъ потеряна для другихъ! —

Все больше разгорался кровавый пожаръ на Запад. Страшно смотрть, какъ Небо караетъ народъ. Но кто знаетъ? Можетъ быть, какъ буря очищаетъ воздухъ, такъ волненіе народное должно очистить жизненную атмосферу человчества? Можетъ быть, бдствія царствъ и людей посылаются имъ для того, чтобы разбудить заснувшія силы ума, настроить въ гармонію разстроенные звуки души и натянуть новыя струны на ослабвшее сердце человка?

Или, можетъ быть, эти судороги народной жизни предсказываютъ только смерть прошедшему, безъ надежды для будущаго? Можетъ быть, этими страшными движеніями отжившіе народы роютъ себ могилу, приготовляя мсто для колыбели новыхъ?

Но вотъ ршается задача Европы.

Пришелъ человкъ, задумчивый и упрямый; въ глазахъ — презрнье къ людямъ, въ сердц — болзнь и желчь; пришелъ одинъ, безъ имени, безъ богатства, безъ покровительства, безъ друзей, безъ тайныхъ заговоровъ, безъ всякой видимой опоры, безъ всякой силы, кром собственной воли и холоднаго разсчета, и — разсчетомъ и волею — остановилъ колесо переворотовъ, и нагнулъ передъ собою вольнолюбивыя головы — и, кланяясь ему, народъ утихъ. И онъ заковалъ его въ цпи, и поставилъ передъ собою въ послушные ряды, и повернулъ ихъ красиво при звук барабановъ, и повелъ ихъ за собою далеко отъ отечества, и приказалъ имъ умирать за его имя, за его прихоти, за богатство его низкой родни; и народъ шелъ стройно, подъ звуки его барабановъ, и умиралъ отважно за его прихоти, и, умирая, посылалъ дтей своихъ ему на службу, и благословлялъ его имя, и восторженнымъ кликамъ не было конца!

И не было границъ его сил. Царства падали предъ нимъ, — онъ создавалъ новыя; троны рушились, — онъ ставилъ другіе; чужимъ народамъ давалъ онъ свои законы; сильныхъ властителей сгибалъ въ своей прихожей. Вся Европа страдала подъ его могуществомъ и съ ужасомъ называла его Великимъ!

И онъ былъ одинъ.

Безъ правъ на власть — самодержецъ; вчера затерянный въ толп простолюдинъ, нынче — судьба всего просвщеннаго міра. Какимъ волшебствомъ совершилъ онъ чудеса свои?

Когда другіе жили, онъ считалъ; когда другіе развлекались въ наслажденіяхъ, онъ смотрлъ все на одну цль и считалъ; другіе отдыхали посл трудовъ, онъ складывалъ руки на груди своей и считалъ; другой, въ упоеніи счастія, спшилъ бы воспользоваться своими успхами, насладиться своею силою, забыться, хотя минуту, на лаврахъ своихъ, — онъ помнилъ все одинъ разсчетъ и смотрлъ все на одну цль. Ни любовь, ни вино, ни поэзія, ни дружеская бесда, ни состраданіе, ни блескъ величія, ни даже слава, — ничто не развлекало его: онъ все считалъ, все шелъ впередъ, все шелъ одною дорогой и все смотрлъ на одну цль.

Вся жизнь его была одна математическая выкладка, такъ что одна ошибка въ разсчет могла уничтожить все гигантское построеніе его жизни. —