Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

„Каковъ я умница! Какъ я славно обманулъ васъ! Общалъ писать черезъ 2 недли, а вотъ уже прошло съ тхъ поръ четыре. Впрочемъ безпокоиться вы не могли, зная насъ всхъ вмст, т. е. насъ трехъ плюсъ Соболевскаго, который пріхалъ на два дня и зажился здсь цлый мсяцъ. Долго ли онъ здсь останется — еще не извстно, хотя онъ собирается каждый день. Думаю однако, что онъ удетъ не сегодня, потому что сегодня Петрушины именины. Мы начали день Итальянскимъ урокомъ, а кончить думаемъ въ театр, гд дается la Muette de Portici. Середину дня еще не знаемъ, хотя за обдомъ Рожалинъ уже предчувствуетъ пробочный выстрлъ. Итальянскій языкъ нашъ не идетъ впередъ, а бжитъ. Скоро мы надемся приняться за Данта и теперь уже это сдлали бы, еслибы нашъ Кавальеръ Мафей былъ не такъ глупъ. Братъ въ конц семестра можетъ быть подетъ мсяца на три въ Италію, между тмъ какъ я отправлюсь прямо въ Парижъ….. Рожалинъ остается еще здсь посл насъ, чтобы слушать Тирша, на которомъ онъ сходитъ съ ума и который ему альфа и омега для Греческихъ и Римскихъ. Въ самомъ дл, если гд нибудь онъ можетъ образоваться для своей цли, такъ это здсь, гд онъ къ этому иметъ вс способы. Впрочемъ я боюсь за него въ уединеніи. Уже Дрезденская жизнь много перемнила его характеръ, такъ какъ вообще характеръ всякаго перемняется въ безлюдіи, среди людей, которые близки только по мсту. Впрочемъ я надюсь, что когда воротится въ Россію, то скоро оботретъ съ себя эту корку, посреди тхъ, съ которыми можно жить спустя рукава и разстегнувши грудь, не боясь, что пріятели въ нее воткнутъ, не кинжалъ (это бы слава Богу), а иголку, которую замтишь только по боли. Не знаю кто, а врно были у Рожалина добрые пріятели, которые такъ его ласкали иголочками, потому что мы еще до сихъ поръ не можемъ навести на прежнюю колеину, хотя и стараемся каждый своимъ манеромъ, я — философствованіями, а Петруха — своимъ простымъ, дружескимъ, откровенно деликатнымъ обхожденіемъ. Вотъ un grand homme pour son valet de chambre. Такая одинаковость съ такою теплотою сердца и съ такою правдою въ каждомъ поступк, врядъ ли вообразимы въ другомъ человк….. Когда поймешь это все хорошенько, да вспомнишь, что между тысячами милліоновъ, именно его мн досталось звать братомъ, какая-то судорга сожметъ и расширитъ сердце. — 3/15 Іюля. Сегодня Соболевскій отъиде. Онъ прожилъ съ нами больше мсяца и отправился теперь въ Миланъ и оттуда въ Туринъ, гд останется мсяца два. Съ его отъздомъ точно будто ухало сорокъ человкъ. У насъ опять тихо, порядочно и трезво; что же касается до нашихъ главныхъ занятій, т. е. лекцій и проч., то имъ не мшалъ и Соболевскій, который бурлилъ только въ антрактахъ, но за то такъ, что бдный Рожалинъ всякій день принуженъ былъ откупаться отъ его крика слезами и виномъ, хотя и это не всегда помогало. Вообще, если бы надо было однимъ словомъ назвать нашу Мюнхенскую жизнь, нужно было бы сочинить новое слово между скукою и пустотою. Мы здсь плывемъ на корабл вокругъ свта, не входя въ гавани, по морю безъ бурь, и отъ нечего длать читаемъ Шеллинга, Окена и проч. Поблагодарите Языкова за его милую приписку въ прошедшемъ вашемъ письм и за Раупаха особенно[10]. Я не пишу ни къ кому теперь, боясь задержкою письма дать вамъ лишній день безпокойства, хотя вамъ, зная насъ всхъ вмст, безпокоиться нельзя по настоящему, но всегда ли у васъ бываетъ по настоящему? Извините меня передъ Погодинымъ если онъ сердится на мое молчаніе; скажите что отъ лекцій и отдыховъ у меня нтъ свободной минуты, и что въ слдующій разъ я непремнно буду писать къ нему. Шеллинговы лекціи врядъ ли и придутъ къ вамъ, потому что гора родила мышь. Въ сумм оказалось, что противъ прошлогодней его системы новаго не много. Не знаю, что еще будетъ; къ тому же пересылка была бы слишкомъ дорога, а переписка слишкомъ скучна. Баратынскаго обнимаю отъ всей души. Если я къ кому нибудь буду писать кром васъ, то врно прежде всхъ къ нему. Но до сихъ поръ, судите сами, когда въ Москв я не находилъ времени писать нужныя письма, бывши не занятъ цлый день, то здсь, гд мн на письма и на отдыхъ остается одинъ усталый вечеръ — найдти свободную минуту право родъ геройства. Особенно Баратынскому столько хочется сказать, что рука не поднимается начать. Не смотря на то, я уже изорвалъ одно письмо къ нему, потому что когда перечелъ его, то увидлъ, что все написанное въ немъ разумлось само собою и слдовательно не стоило всовыхъ. Я получилъ отмнно милое письмо отъ Шевырева, почти все объ моей стать, которую онъ читалъ, и похвалы, которыхъ она далеко не стоитъ. Это одно заплатило мн, съ жидовскими процентами, за вс брани Булгариныхъ. Надюсь, что теперь уже замолчали и почувствовали

Que je n'ai point merit'e

Ni cet exc`es d'honneur, ni cette indignit'e.

Пожалуйста, напишите больше и чаще обо всхъ и даже не интересное”.

Въ Іюл.