Полное собрание творений. Том II. Письма

Но за что хвалить того, кто возвысившихся еще более возвышает, а униженных еще более унижает?[242] В его правление всякая умеренность и кротость делают человека тем же карийцем[243], и удел их бесчестье, власть же имеют лишь Дзэн (Ζηνᾶς) и Юлий. Дзэн[244] – это тот, кто в прошлом году увеличил налоги вдвое, а теперь угрожает моему брату Анастасию преследованием и осуждением за негодное выполнение посольских обязанностей[245]. Этот вот человек властвует по воле Андроника; Юлий[246] же – несмотря на его волю и стенания – его могущество направлено именно против Андроника. Дважды или трижды он публично орал на него и осыпал площадной бранью[247], угрожал ему всячески, бесчестил это дерьмо словами: «мышь, а не лев»[248] – словами, которые и мне хотелось бы сказать Андронику более, чем что бы то ни было. После этих событий Юлий стал обходиться с Андроником как с рабом, разве что рабам позволяется шептать о своих хозяевах по углам дерзости – это ведь разрешено домашним, не так ли?[249] – Андроник же не может и этого. Дурак нигде не являет мужества, но либо труслив, либо нагл, в зависимости от обстоятельств – повсюду порочен. Достойный восхищения Герон расскажет Вам о нем, если останется жить. Ибо, общаясь с Андроником, он так пострадал от его порочности, настолько разбит ежедневными ужасами, о которых слышал и которые претерпел сам, что даже после того, как он с трудом освободился от этого смертоносного общения, он потерял надежду сохранить свою жизнь.

В это время Фоас еще не вернулся из своего легендарного путешествия[250], ибо теперь этот муж, укрепивший Декелею[251] против всех людей благородного происхождения, осуществляет у нас ужасный сон префектов[252] – одних убить, других посадить. Из-за этого вот ужасного сна некоторые из наших земляков томятся в оковах, некоторые умирают без видимых причин – если еще не умерли, то умрут вскоре. Одни не вынесли бичеваний, другие – те, что покрепче – живы еще и сейчас, на момент отправки письма. «Не выздоровеет, – говорит Фоас, – великий Анфимий, не отпустит его лихорадка[253], пока не погибнут Максимин и Клейний».

Это вот, нимало не волнуясь, постоянно повторяет Фоас. Потому он не терпит Максиминовых приношений, но раздражен против всех покупателей имущества Левкиппа[254]. Ибо прежде всего не пополнение казны, но – здоровье префектов, ибо они доверились лишь ему одному и в присутствии одного лишь софиста[255], дескать, открыли ему сон. Он с клятвою утверждает, что в столице были закрыты все гавани[256], чтобы он первым мог выйти в море, [беспрепятственно] открыть тайну Андронику, чтобы не скрылся тот, кто заслужил смерти ради спасения Анфимия. Получается, что сновидение, или, лучше сказать, видение одного человека, произвело в Пентаполе вполне реальное зло. Ибо Андроник, будучи вполне убежден словами Фоаса, хочет стать благодетелем благословенного дома префектов[257]:

в безумии доверившись Фоасу – о беда! –
Мучительной он яростью охвачен, ни божества[258] не зная, ни людей[259].

Поскольку дела у нас в отечестве обстоят вышеописанным образом, Евагрию не нужен был прорицатель, чтобы предсказать дурной исход своего дела в суде. Да и сам Андроник прямо сказал об этом не кому-нибудь, а самому Евагрию, известив его о своем решении и приказывая, если он разумен, смирившись, принять литургию[260], ибо он вынесет обвинительный приговор в любом случае.

[Единственное, что] оправдывает меня перед [высшим] Богом, Диоскурами и всеми людьми – это то, что я [добровольно] поменял почести на бесчестье, из сильного стал слабым в делах человеческих. Пока я отсутствовал[261], Андроник заискивал перед нашей властью, в результате чего дважды избежал ареста в Александрии. С тех же пор, как я вернулся, он ведет себя таким образом, что, клянусь твоей святой главой, после смерти любимейшего из моих детей[262] я мог бы от горя уйти из этой жизни (ты ведь знаешь, что в этих вопросах я женствен сверх должного), однако сейчас я безо всякого убеждения возобладал над страданием, – настолько Андроник отвлек меня [от семейного горя], привлек мое внимание к общественным бедствиям [вызванным его бесчинствами]. Беды общие утишают мои собственные тем, что привлекают к себе: одно страдание изгоняет другое[263]; гнев, срастворенный с печалью, – скорбь по моему сынку. Ты знаешь, что мне была предсказана смерть на определенный день года. И вот этот день наступил, он оказался днем моего возведения в сан[264]. Я чувствовал завершение[265] жизни: тот, кто до этого жил словно бы непрерывный праздник, был славен среди людей, захвачен (и благодаря внешним успехам, и в силу душевной склонности) всеми здешними радостями более, чем кто-либо из когда-либо предававшихся философствованию, – почувствовал, что в один миг лишился всего[266].