Полное собрание творений. Том II. Письма

Мы знаем Синезия – как человека в высоком смысле государственного. И его дипломатическая миссия, и участие в антиготском движении, и епископское служение – все это было формами осуществления реальности внутреннего государственнического настроя. И вот, очень любопытно заметить, что мир империи (т. е. римский, в первую очередь, мир) для Синезия не существовал вовсе. На весь сборник Писем мы встречаем всего лишь шесть латинизмов[1133]: административные термины; вполне определенно можно утверждать, что Синезий не знал латыни, считая ее языком варварским. Нет никаких свидетельств того, что Синезий знал историю Рима. Настоящим же Запада он интересовался настолько мало, что не мог, спустя год, вспомнить, кто был римским консулом в 404 году – Письмо 26 (133), – в то время как им был ни больше ни меньше, как император Гонорий, запретивший именно в этом году гладиаторские бои[1134], о чем наш философ, по-видимому, вообще не знает. Причина этого вполне очевидна: IV в. это век ожесточенного противостояния сторонников эллинистической, полисной политики – с одной стороны, и имперско-римского централизма – с другой. Даже в момент, когда место и обстоятельства требовали наивысшего подъема монархической идеи, – в момент произнесения перед императором речи О царстве, Синезий остается от начала и до конца эллинистом, т. е. не видит будущего империи вне укрепления самодеятельности полисов (регионов, сказали бы сейчас мы), что невозможно в ситуации высокого налогообложения. Нужно ясно понимать, что абсолютная монархия не просто была чужда Синезию, но опытно не знакома (была знакома теоретически – как положение дел у варваров), ибо даже когда римским троном тиранически владели варвары, считавшие себя автократорами в азиатском смысле слова, – в глазах эллинов они могли быть либо тиранами, либо главнокомандующими (пусть и зарвавшимися, негодными, злодейскими). Когда их свергали – они были тиранами, когда их слушались, их слушались как командующих: так было при Александре Великом, и так же при Феодосии – вообще во все время существования эллинства как культуры. Категория царя (в абсолютистском смысле) вызывала настолько жесткое отторжение, что – учитывая немалую гордость греков – они не способны были признать, что ими властвуют цари (даже когда те ими действительно властвовали). Римские политики поняли эту особенность греков ровно тогда, когда оказались способными понимать хоть кого-то кроме себя. Провозглашение независимости Греции Нероном было завершением процесса, начало которого следует полагать в эпоху Августа. И, наоборот, победа азиатского стиля в политике (а начало его решительного наступления мы отсчитываем с реформы Диоклетиана), случившаяся при Юстиниане, ознаменовалась не только закрытием Академии в Афинах, но и уничтожением административно-финансовой независимости эллинских полисов.

Исходя из этого самоочевидного факта, мы должны поправить изложенную нами в первом томе политическую философию Синезия; а поскольку мы, вслед за Платоном, уверены, что политические стили есть не что иное, как объективация той или иной душевной организации, то – чтобы внести эти поправки надлежащим образом – нам как раз и нужно принять во внимание ту внутреннюю конституцию эллинского человека, которую жил наш мыслитель и которая нашла выражение в Письмах. Таким образом, мы еще раз взглянем на семь тезисов, к которым мы свели в первом томе политическую философию Синезия[1135] – с учетом того нового, что добавляет нам переписка. И поскольку там мы излагали учение мыслителя о монархии, то это наше рассуждение можно было бы озаглавить «О царственности Синезия».

2. Эвдемоническая этика как основание аскетизма