Полное собрание творений. Том II. Письма

Рассматривая эвдемоническую этику и говоря об экстазе (в смысле единения с Богом в самом общем смысле слова) – как о том, что в качестве интенции занимает место нравственного императива в системах, построенных на понятии долга, в качестве же достигнутой цели единственное может быть названо счастьем, – мы уже предполагали, что работать над достижением счастья может только человек, имеющий досуг (σχολή). И философ в древности, и монах в средневековье – это прежде всего человек, имеющий досуг. В случае людей, обладающих известным достатком, и в случае людей, не имеющих состояния, проблема досуга выглядит, очевидно, по-разному. Если трудность для первых состоит в том, чтобы избавиться от забот социальноадминистративного плана, необходимых для поддержания своего положения, то для вторых неясно, как можно вести высшую жизнь и, обобщенно говоря, не умереть с голоду. На два вопроса есть один единственный ответ: для того чтобы стать духовным, человек должен произвести действие, аналогичное Первоначалу – сжаться в себе, чтобы дать бытие Сыну – т. е. умерить в первом случае социальные, во втором плотские амбиции. Так называемое «умерщвление плоти» – жизнь впроголодь, желательно в каких-нибудь «богоданных» (не созданных своими руками) пещерах – как раз и есть средство для обретения досуга у людей неимущих. Что же следует делать людям, которых суетливое многоделание преследует не в форме необходимости обеспечивать себе пищу и кров? Разумеется, у средневековых народов, принявших христианство, а не родивших его из себя, все эти «умерщвления» воспринимались как нечто самоценное и собственно духовное, о чем пишет уже Синезий применительно к египетским монахам[1136]; равно и аристократия отличалась от простонародья главным образом состоянием, но не складом души, почему собственно оставить мір значило для всех без исключения – отказаться от культурно-государственного строительства. Однако для всякого, кто видел инструментальность любой плотской саморезиньяции и не находился в положении, требовавшем таких именно средств, – вопрос состоял в том, каким образом обеспечить досуг, не отказываясь от своего социального призвания и служения. Само это призвание и служение были самоочевидны и неотменны – дело аристократии быть судьями и офицерами для своих людей. Вопрос был исключительно в том, как – судя и воюя – не перестать мыслить, молиться и любить, что возможно только при наличии досуга.

Еще раз повторю: вопрос состоял не в том, как использовать верующих простецов в целях реализации планов так или иначе понятого церковного строительства (ни такое монашество, ни его предводители к истории духа отношения не имеют: это такие же тупиковые явления, как иудейский мессианизм или шиитское «скрыто-имамство»).

Очевидно, создание Синезием и Августином своих монастырей как раз и было нацелено на высвобождение досуга без оставления служения. Эта формулировка – и есть переход от идеала достигшего калокагатии античного философа к достигшему калокагатии средневековому монаху. Можно сказать, что промежуточное звено здесь – это, так сказать, понятие о социальной калокагатии. Действительно, достаточно понять «прекрасное» в этой формуле не только как закаленное тело философа, но как тело полиса, а благое не только как этическое совершенство мудреца, но как созерцательность и прозорливость начальников полиса – идеал, описанный и воспетый еще Платоном, – и мы сразу попадаем в атмосферу и проблематику церковного строительства, как его понимал Синезий.

4. От калокагатии личной к калокагатии социальной

Синезий описывает себя как человека, любившего с детства оружие и коней, и уже в возрасте за сорок лет (менее чем за два года до смерти) не желающего от них отказываться без крайней необходимости[1137]. На протяжении фактически всей своей жизни он предстает как человек в высшей степени деятельный, не только окруженный людьми, но и любящий свободу движения, охоту, простор, физическую усталость. Он посылает друзьям охотничью добычу[1138], диктует письмо, не слезая с коня[1139], является командиром им же созданной из местных молодых людей «разведывательно-диверсионной группы»[1140]. В конце концов, ему принадлежал ныне утерянный сборник охотничьих песен – «Кинегетики»: война и охота (как подготовка к войне) занимали в его жизни значительное место. Можно сказать, что – живя в рушащейся империи – он вел вполне лаконский образ жизни, подобно Ксенофонту и другим лаконофилам классической Эллады. Вполне понятно, что вкус к таким вещам либо прививается с детства, либо вовсе отсутствует. В Письме 76 (105) Синезий говорит, что с детства столь сильно любил оружие и коней, что даже подвергался за это порицанию.

Эти детские привязанности, будучи в зрелых летах осознаны, встраиваются в высокое представление о философском образе жизни. Приблизительно за год до смерти, в 412 году, философ пишет[1141]: