Полное собрание творений. Том II. Письма

Итак, сейчас мы должны вникнуть в обстоятельства и мотивы, заставившие Синезия взяться за епископское служение, совершить шаг, который – более чем что бы то ни было – привел его к смерти ранней и добровольной. Несмотря на то, что Синезий называл себя «священнофилософом» (т. е. освященным философом: священником и философом одновременно[1146]), несмотря на то, что всегда, вплоть до самой смерти, отстаивал право быть в первую очередь философом, а затем уж священником[1147], – священником он быть согласился и явил своей жизнью один из самых художественных и богатых примеров епископского служения.

Нужно сказать, что Синезий еще до посвящения в сан ясно понимал опасность, став предстоятелем поместной церкви, пожертвовать собственно духовным деланием[1148], которое является целью жизни всякого человека, а философа в особенности. Выше мы уже говорили, что молитва, книги и охота понимались Синезием как кратчайший путь к достижению боговедения. Для того чтобы следовать этим путем, нужно жестко и последовательно отказаться от любой суеты, связанной с политикой[1149] или религией[1150], от всего мірского в широком смысле[1151]. И, тем не менее, Синезий идет на эту жертву – фактически на отказ от личного спасения – и идет сознательно.

Как объясняет сам Синезий свой шаг? Во-первых, конечно, это тайна избранничества и призвания – «в то время, пока я брал верх над людьми, Бог взял верх надо мной...»[1152]. Во-вторых, уважение к выбору своих избирателей – христиан киренаики – и к духовному своему отцу Феофилу. И, конечно, фиксирующееся во множестве его текстов и поступков искреннее человеколюбие и участливость. Синезий любил людей, умел войти в положение и помочь – четвертую часть его переписки составляют ходатайства/рекомендации – не говоря уже о его привязанности к друзьям и родне. Сочетание этих трех моментов заставили его отказаться от себя, истощить себя вплоть до смерти. «Что до меня, то я делаю хорошее всем, кому могу»[1153].

Едва ли Синезий понимал с ясностью, что – становясь киренским епископом – он берет свой крест, встает на путь кенозиса, и назад дороги уже не будет... возможно, он надеялся, что будет успешен на церковном поприще так же, как был в молодости успешен на политическом. Для такого суждения есть основания, однако мы, рассматривая его жизнь сейчас, с ясностью видим, что ему довелось испить чашу земного страдания до дна: Бог не ответил на его молитвы, друзья оставили, паства не принесла радости, он же оставался верен своему выбору – путь Бодхисатвы он прошел до конца.

6. Царственное плетение

В статье к первому тому мы говорили о восходящей к платоновскому Политику метафоре государственной деятельности как ткачества, политика – как ткача, сплетающего мужество и благоразумие, гневность и созерцательность. В нынешнем разделе работы нам нужно посмотреть на психологические и этические предпосылки процесса, сделавшие из преданного философии землевладельца – митрополита, предводительствующего поместным ополчением, вершащего равно политические, военные и церковные дела провинции: по значению для Кирены он был тем же, чем Феофил для Египта[1154].

Здесь, в первую очередь, стоит отметить скромность Синезия: мало того, что он никогда не находил себя достойным епископского служения, но он с недоверием относился и к восхвалениям себя как философа[1155]. В Письме 82 (142) он говорит о себе как о натуре, не обладающей ничем героическим; он считает себя плохим управляющим, заурядным скромным человеком[1156].

К скромности Синезия нужно добавить отстраненность, ярче всего явившуюся в реакции на смерть сыновей – по-видимому, самого дорогого из того, чем он владел на земле. В говорящих об этом письмах 12 (41) и 15 (79) упоминается также об искушении покончить с собой, о страданиях, подавляющих разум, но говорится об этом как бы в третьем лице, без малейшего волнения и уж, разумеется, безо всяких намеков даже на излияние чувств. Столь же кратко и дистанцированно Синезий сообщает о любимой жене. Этот внутренний распорядок имеет ясно выраженную литературную параллель – аттицизм, в его отличии от азианизма. Как в литературе, так и во внутренней конституции Синезий всецело отрешался от рассказа о себе, своем опыте, от излияния чувств, чем разительно отличался от подчеркнуто азиатского стиля нарождающегося христианского средневековья – от Августина, Григория Богослова, Иоанна Златоуста... К этой трагической стороне свойственной философу отстраненности необходимо добавить и комическую: во многих письмах[1157] мы встречаемся с яркими выражениями чувства юмора и самоиронии, возможных только благодаря отстраненному взгляду на ситуацию и на себя.