Полное собрание творений. Том II. Письма

С детства считал я, что досуг и легкость жизни суть блага божественные, которые, как кто-то сказал, присущи божественным природам; [с детства я полагал,] что суть этих благ в воспитании ума и соединении с Богом – соединении, имеющем место при наличии досуга и в качестве его плода.

В этих строках содержится всё, о чем мы говорили выше – и стремление к единению с Богом вместо нравственного императива, и досуг как ее условие, и счастье (= легкость жизни), которое сопутствует осуществлению основополагающего этического стремления.

Достигнув мужеских лет, я нисколько не изменил своей детской склонности к недеянию (ἀπραγμοσύνην), но проводил свою жизнь, словно бы справляя величественный всенародный праздник, будучи на протяжении всех моих дней радостен и лишен душевных волнений[1142].

Эта вот праздничность философской и детской жизни отнюдь не случайна: она теснейшим образом связана с праздничностью эллинской жизни как таковой в отличие от нацеленной на прибыль (в том числе и духовную прибыль – вспомним множество «поучительных» торговых, если не сказать торгашеских, притч в назидательной христианской литературе) жизни семитов[1143].

Так происходило не потому, что Бог сделал меня бесполезным для людей: напротив, и частные лица и полисы часто получали пользу, обратившись ко мне со своими нуждами, ибо дал мне Бог возмогать великое и желать прекрасного. Ничто из этого не отвлекало меня от философии и не уничтожало счастъя моего досуга. Толкотня, труд, делание через силу – это и есть пустая трата времени, это погружает душу в заботу о [никчемных] делах...

Строго сказать, именно буколическая, деревенская жизнь как раз и понимается Синезием как истинно духовный (монашеский, если угодно) образ жизни. Ибо это ни в коем случае не средство к существованию, но искусство жить. Многие античные и византийские аристократы, приняв кинико-стоический идеал мудрости, вели в своих латифундиях образ жизни ученых аббатов. Блаженный Августин, лишившись сына, создал монастырь из своей усадьбы, Григорий Богослов и другие каппадокийцы не находили нужным отказываться от рабов и имений – свобода от дел была для них основанием богословских досугов. Поскольку Синезий имел продолжившего род брата, то даже после смерти сыновей, когда его расставание с женой стало делом, по-видимому, предрешенным, его ситуация напоминала более ситуацию инкорпорированных в большой провинциальный род каппадокийцев, нежели Августина, который был единственным ребенком в семье. Более того, его отношение к рабам куда более напоминало – и до любых мыслей о создании «аскетериона» – отношение игумена к братии, нежели хозяина к невольникам. В Письме 135 (145) он пишет: рабы «живут у меня свободно, я отношусь к ним почти как к равным, потому и они скорее любят меня как выборного архонта, чем боятся как навязанного законом господина». Тон, каким Синезий высказывается о своих «домашних» везде, где он о них высказывается в корпусе Писем, вполне подтверждает эти его слова. Не иначе он относился к простым людям вообще: в письме 30 (132) упоминаются, скажем, киренейские садовники – дрянные солдаты, но милые люди, симпатичные Синезию более многих современных ему политиков; в Письме 71 (148) он с любовью описывает всевозможных «людей труда» – пастухов, охотников, земледельцев... Так обстояли дела у Синезия, пока он практиковал личную – овеянную духом тысячелетней традиции – калокагатию.

Я жил исполненный благих надежд, и космос был подобен для меня священной ограде; я был свободным живым существом, и ничто меня не стесняло; молитвой, книгой и охотой я размерял свою жизнь, ибо для того, чтобы быть здравым и душой и телом, должно приложить некий труд и молиться Богу[1144].

Что же заставило этого счастливого во всех отношениях человека отказаться от собственного счастья?

5. Идеал Бодхисатвы

В нашей статье к первому тому, анализируя систему взглядов в речи О царстве, мы говорили, что «фигура царя у Синезия приобретает значение религиозное: царь – это жертва за народ, пастырь, отдающий жизнь за свое стадо, в пределе – праведник, делающий спасение всех условием личного спасения». Поскольку сам Синезий был человеком царственным, то слова эти прямо приложимы к нему. Только принимая во внимание всё, что мы сказали выше о сотериологическом значении досуга в этике Синезия, – можно понять и по достоинству оценить то, что он (вне всяких сомнений, искренне) пишет своему отцу Феофилу Александрийскому[1145]: «именно эти [митрополичьи] права как раз и побуждают меня взваливать на себя и нести на своих плечах общественные заботы, лишать досуга себя одного, чтобы обеспечить досуг всем».