Полнолуние

– Холодно, не правда ли? – светским тоном осведомилась Элеонора и сделала наигранный воздушный жест рукой, которая слегка дрожала. – Ты меня не впустишь?

Ее персиковые щеки на миг подернулись смертельной бледностью, и стало окончательно ясно, что, невзирая на цветущую красоту, внутри Элеоноры как будто пересыхает кровь. Она явилась за помощью к источнику своей новой жизни. Низамеддин перекрыл Элеоноре поток силы и потому был уверен, что рано или поздно она вернется к нему. Он отстранился от темного входа и пропустил внутрь Элеонору с длинным шлейфом сирени, ее свежих и неиссякаемых духов. Этот запах ароматным призраком остался с ним у двери, пока Элеонора бегом бросилась вверх по неосвещенной лестнице. Раздался удаляющийся стук каблуков, а затем все стихло. Низамеддин неспешно поднялся следом и остановился рядом с бархатным креслом, в котором она затаилась, скинув где-то туфли и поджав под себя босые ноги. При его появлении Элеонора тут же встала, с уважением уступив ему место, и посмотрела на него черными на свету бледного окна глазами.

– Ты ведь знал, что я вернусь? – спросила она тихо и тяжко, с какой-то беспомощной мукой.

– Разумеется, я знал и ждал, – ответил Низамеддин с ласковым безразличием, как будто ничего не произошло.

– Я надумала уйти от мужа, – вдруг решительно заявила Элеонора.

Низамеддин не заблуждался, плутая в странных лабиринтах ее души, и понимал, что после их расставания вряд ли что-то важное в ней изменилось, хотя Элеонора явно стала покорнее и нежнее. Она с болью признала зависимость от него, это никогда не привяжет ее чувства, но теперь, по крайней мере, Элеонору можно удержать рядом.

– Давно пора, – сказал он ей с ледяным спокойствием, – я ждал, когда ты убедишься, что с прошлой жизнью покончено. И что же сподвигло тебя на это решение?

– Все из-за ребенка! – злобно воскликнула Элеонора и нахмурила тонкие брови. – Наш ребенок оказался ему дороже, чем я! Я видела мою дочь, она была такая хорошенькая и очень напоминала меня саму… И я захотела выпить ее кровь, поглотить жизнь этой девочки, хотя мне было жалко, что ее больше не будет у меня. А он держал меня одну взаперти и говорил, что ненавидит!

– Ты хотела убить своего ребенка, – медленно произнес Низамеддин, даже не узнав, удалось ли это Элеоноре, и как будто забыв о ее желанном присутствии. Он обдумывал что-то давнее и далекое, чему она не была свидетельницей. – И ты! Своя кровь… Возможно, он был прав. Мне это незнакомо, потому что у меня нет никого из родных. Все не так уж страшно, моя дорогая. Вечность всегда стремится к погублению любой жизни.

Элеонора не подала виду, что в действительности раскаивается в своем поступке. Она стремилась показать себя такой, какой он хотел ее видеть: жестокой и бездушной, стоящей выше человеческих чувств.

– К черту Филиппа! – сварливо проворчала она. – Он выбрал этого ребенка, не меня. Отказался исполнить мой каприз. Зачем он только отправился со мной? Я скажу ему, чтобы проваливал обратно в Америку. А возможно, и убью, если захочу. Впрочем, мне надоело вспоминать о Филе. Неужели мы будем говорить о нем всю ночь?

Элеонора обольстительно закусила нижнюю губу, напустив на себя томность, и неожиданно села на колени к Низамеддину. Глаза у нее потемнели, стали почти черными, как у него, со сдерживаемым в глубине кровавым огнем. Ее туманные объятия с усилием сомкнулись вокруг широких плеч Низамеддина, и Элеонора поцелуем прильнула к его губам. Когда она отстранилась, Низамеддин увидел, как нечто невыразимое оживает и рушится на далеком дне ее глаз – какая-то непонятная, страшная смута. А Элеонора, загадочная и совсем не похожая на себя, с замиранием вымолвила:

– Я думаю, мне будет лучше с тобой. Мне было очень тяжело без тебя в Америке.

Она встала и эффектным движением сбросила с себя платье. Элеонора стояла перед ним обнаженная, с горящими глазами, безумно красивая, ее немного портил шрам на животе от кесарева сечения. Низамеддин сделал шаг к ней, и тогда Элеонора с неподдельной страстью кинулась к нему на шею. Он поднял ее на руки и немедля отнес на кровать.