Полнолуние

Они тянули жребий, и Эдгару выпало право первого выстрела. Он с безразличным видом сбросил плащ на снег, зарядил револьвер одним патроном и, отойдя на положенные пятнадцать шагов, прицелился и выстрелил. Пуля пробила турку грудь, он дрогнул, но не упал, хотя кровь обильно залила темный камзол. Эдгар смотрел на него в необъяснимом изумлении, а противник спокойно поднял руку с оружием. Низамеддин-бей был левшой и стрелял с другой руки. Щелчок взводимого курка и звук выстрела отдались зловещим эхом в голове, Эдгар услышал свист пули, бесконечно растянутый во времени, и скорее догадался, чем почувствовал, что пуля оцарапала ему правый висок.

Эдгар внезапно оказался на свежевыпавшем снегу, чувствуя его пронизывающий холод и не ощущая на своем лице крови – ее ненасытно поглощал снег. Неподвижное тело утопало в сугробе, и кровь из раны струилась потоком, пачкая золотые волосы. Он недоумевал, откуда взялось столько крови, рана ведь поверхностная. Лицо Эдгара еще дышало жизнью, но по нему разливалась смертельная бедность. Выражение его быстро и необратимо менялось, от привычно надменного до детски изумленного и безжизненно-спокойного. Наконец оно стало совсем умиротворенным, с него стерлись все следы прежних чувств и страстей, и теперь лицо Эдгара было мертвым, хотя губы еще слабо дрожали, а затуманенный взор следил за врагом с презрением.

Низамеддин наблюдал за агонией, но почему-то не испытывал удовольствия от созерцания поверженного противника. Постояв немного на том самом месте, с которого стрелял, он накинул плащ, чтобы скрыть рану на груди, сел на коня и ускакал, ни разу не оглянувшись на Эдгара и оставив его истекать кровью на снегу.

Турок сделал это, чтобы вернуть на свет свою бывшую возлюбленную – ведьму Кресенту, которая доводилась Эдгару Вышинскому прабабушкой. Его родители, Александр и София, оба были тем, что по-английски называется posthuman, посмертными детьми своих отцов, родившимися уже после их гибели. Сам Эдгар таковым не был, но в нем соединились две линии потомства Кресенты, он был ее правнуком с обеих сторон. Идеальный кандидат для жертвоприношения. Кроме того, он жутко раздражал Низамеддина своим высокомерием. Пан Вышинский был обречен.

Между тем взгляд Эдгара померк, и удушливая тьма обрушилась на него, как будто над лицом опустили крышку гроба. Последняя смутная мысль промелькнула о его нерожденном ребенке. Какое-то время душа Эдгара блуждала в безвременье, пока бездыханное тело остывало на февральских снегах.

– Как холодно, – беспомощно подумал Эдгар и хотел шевельнуться в смертельном сне, но не смог этого сделать, что привело его в ужас. Он не сознавал своей гибели, его разум еще жил и не желал ее принимать. Как вдруг он почувствовал горячее дыхание огня.

– Это и есть ад? – с тревогой предположил Эдгар.

Пламя приближалось, и в нем проглядывали изгибы, улыбки, завитки, в конце концов обернувшись переливчатыми очертаниями женского тела. Эдгар увидел ее воочию: женщина была огненно-прекрасна, с рыжими волосами, гораздо ярче, чем у него. Эдгар смотрелся блондином по сравнению с ней, но понял, что именно от этой дамы все Вышинские унаследовали золотистый оттенок волос. Она вошла в его кровь, вернее, ожила, как будто всегда присутствовала там. «Кресента», – откуда-то всплыло в памяти ее имя, которое почему-то никогда не произносилось у них дома. Глядя в немигающие зеленые глаза и ощущая нежные касания огня, Эдгар вступил с ней в безмолвный диалог.

Глава 20 История Кресенты

Меня звали Кресента – от английского слова сrescent – «полумесяц». На мою долю выпало родиться в весьма почтенной, но несчастливой семье. Я появилась на свет в одном из городков равнинной Шотландии. Брак моих родителей был союзом титула и богатства, но не принес желаемого ни одному из них. Матушка, красавица из обедневшей аристократической семьи, умерла прежде, чем я успела запомнить ее. Впоследствии мне пришлось неустанно оплакивать ее безвременную кончину, как и то, что я осталась единственным ребенком в семье. Мой отец был разбогатевшим купцом, и никто не знал, насколько он богат. В нем уживались шотландская скупость и пуританская нетерпимость к роскоши – любые предметы сверх его скромных потребностей он считал греховными излишествами. Я росла в строгости, имея всего по два платья – для жаркой и холодной погоды – и пару башмаков. К несчастью, моя своеобразная красота не нуждалась в украшениях, а домотканые наряды только подчеркивали стройность фигуры. Красота обернулась моей погибелью. И жадность отца. Одна мысль о том, что ему придется передать все накопленные богатства мне, что его кровные деньги попадут в руки моего мужа и, стало быть, уйдут из семьи, была для него невыносима. А вера запрещала ему вступать в повторный брак.