Полнолуние

Когда мы вошли в мою комнату, я преисполнилась безумной надеждой, что отец отказался от своего ужасного замысла. Здесь все осталось прежним, но я взирала на скромную обстановку словно впервые: на прибранную кровать, окно с кружевными занавесками, столик, на котором стояла ваза с цветами и кувшин свежего молока… Я будто вернулась из загробного мира, и мне не терпелось вновь вкусить блаженство тепла, уснуть в мягкой постели, ощутить аромат цветов и сладость парного молока. Я ступила через порог, отец вошел следом и произнес равнодушным тоном:

– Ну что, упрямица, теперь ты понимаешь, чего лишилась из-за своего своенравия? Сейчас, полюбовавшись на сокровища, которые были в твоем распоряжении, ты отправишься обратно в свою келью, где продолжишь воспитывать в себе скромность и учиться послушанию.

И тогда – кто может меня осудить? – я не устояла. Потеряла стыд и честь, уступив мужчине, собственному отцу, из-за глотка молока. Я презирала свою слабость, была сама себе противна, но не могла защититься. Мои руки были связаны словом, которое я дала под страхом нового заточения в подвале. Он же, невзирая на мою безропотную покорность и полное повиновение его воле, ничуть не смягчился – думаю, этот человек и меня зачал с таким же хладнокровием. Я являлась всего лишь живой частью его замысла, и в этом не было ничего сравнимого с проявлениями любви. Отец ненавидел меня только за мое рождение и наслаждался пыткой неугодной ему плоти, так он утверждал свое мужское начало, чтобы оно обрело жизнь во мне, и стремился внушить, что это мой священный долг.

Подобное восприятие женщины – порочное и унизительное – порождено временем и не скоро изживет себя. Но хотя отец не любил меня, за его безжалостными действиями таилась постыдная, извращенная страсть, которую он пытался оправдать перед Всевышним своей безупречной логикой. Я услаждала его гордыню, и в некоторые редкие моменты он был ласков со мной, гладил лицо и целовал волосы, повторяя, как я похожа на мать, но по-прежнему мог влепить мне пощечину за неуместные слезы.

Его вина передо мной не исчерпывалась насилием. Он не только овладел моим телом, но и растлил душу, сломив волю и вселив в меня всепоглощающий страх. Я боялась его тени на стене, замирала, когда отец входил в комнату, и вздрагивала, когда он обращался ко мне. Я билась в его тисках, но борьба была неравной, ведь я находилась всецело во власти отца. И все же нашла в себе смелость восстать против его необоримой воли – когда он вознамерился снова запереть меня в тесной спальне, потребовала, чтобы он разрешил мне свободное передвижение по дому. Отец же опасался, что я могу сбежать и уехать на любой карете, расплатившись своим телом. Теперь, когда я была ему дочерью лишь отчасти, он без сожалений причислил меня к разряду публичных женщин, утративших само понятие чести и чистоты.

Я все же ухитрилась настоять на своем, и тогда родитель поместил меня под присмотр престарелой тетки. Она слыла ведьмой – по городу ходили слухи, что это она наколдовала отцу богатство, за что он и оставил ее жить в доме на правах дальней родственницы. Прежде я побаивалась тетки, как и подобает благочестивой девушке, и чуждалась ее, а она и не заговаривала со мной. Теперь же, едва за ней закрылась дверь, она выдала, что знает все, одним восклицанием: «Бедняжка!» – и позволила мне выплакаться на своей иссохшей груди. С того самого дня она стала мне матерью, которой я не знала, моей надежной опорой. Она отучила меня думать о мужчинах лишь с отвращением и развеяла мой животный страх. Тетка была бессильна спасти меня от посягательств отца, но зато делала все, дабы укрепить словами мой упавший дух. Она рассказывала обо всем, что повидала на своем веку, и потихоньку передавала мне секреты.

Признаться, я не вслушивалась в ее наставления и не стремилась вникнуть в тонкости колдовского искусства – ведовства, обольщения, приворота и магии. Но это запечатлелось в моей памяти со сверхъестественной ясностью, неподвластной даже времени. Память под ее влиянием стала прозрачной, как вода, и хранила секреты надежнее, чем драгоценная шкатулка. При этом она была избирательна, так что я с легкостью могла забывать нежелательные моменты. Постепенно я выучилась искусству играть и скрывать свои чувства под кружевной паутиной лжи. Я начала подыгрывать отцу, то изображая нежную привязанность, то с презрением отворачиваясь, и тем самым добивалась все новых уступок. Моим отцом нельзя было манипулировать, но я изощренно обманывала и изводила его. Моя уступчивость доставалась ему только ценой ответных послаблений. Он мог ударить меня, и тогда я в слезах падала ниц, воздевала руки и отчаянно взывала к Богу. Если же он грозил мне подвалом, намекала, что могу уже находиться в деликатном положении, и, если я замерзну в подвале, он станет вдвойне убийцей, вместе со мной погибнут его надежды. Так я научилась повелевать этим непреклонным мужчиной, который управлял моей судьбой.