Полнолуние

Когда я достигла возраста восемнадцати лет и унаследовала красоту матери, отец ограничил свободу моих прогулок, а вскоре и вовсе запретил выходить в город без его сопровождения. Я откровенно скучала в доме, а он бросал на меня странные взгляды, в которых затаилась одна угрожающая мысль, как предостережение, но я в ту пору была слишком наивна… В один злосчастный день, когда я сидела за вышиванием и поглядывала в окно, в мою комнату вошел отец. И без всяких предисловий повелительным тоном разъяснил, какую участь уготовил для меня. Он уверился в том, что я предназначена судьбой дать ему настоящего наследника. Я же была ничто, пустой сосуд, в который по ошибке вложили жизнь. Его собственностью, рожденной, чтобы угождать ему. Как послушная дочь я должна была повиноваться всем желаниям родителя, пожертвовав честью и подчинив ему свою судьбу. Однако я воспротивилась, не раздумывая. Отец, еще молодой и довольно красивый мужчина, внушал мне лишь страх – меня пугала беспощадная холодность, которой он прикрывал свою похоть.

Он явно не ожидал от меня столь решительного отпора, но внешне в его отношении ничего не изменилось. Вопреки моим опасениям я не вызвала гнева своим неповиновением, но в его глазах льдом застыла непреклонная уверенность в победе. Не повышая голоса, отец сказал, что он, как добрый христианин, не станет меня принуждать, однако в его арсенале имеются иные способы одолеть то, что зовется гордыней. Я поняла, что он решил взять меня измором, что мне не будет избавления.

Отец запер меня в спальне, посадив на хлеб и молоко. Из книг мне дали только Библию с закладкой на странице, где шло повествование о Лоте и его дочерях. Кроме того, оставалось вышивание, и мне было чем занять руки, но эта работа не могла заглушить мою тревогу. Я не считала дни и не знаю, сколько времени продержалась так – быть может, три недели, а может, всего одну. Отец добился того, что я стала радоваться его приходам. Виделись мы, когда он приносил пищу, но это не могло избавить меня от невыносимого одиночества. Я просиживала у окна до самой темноты и глядела на городскую улицу, где прогуливались прохожие, сновали торговцы, резвилась детвора и проезжали кареты. К несчастью, кружевные занавески не скрыли меня от пристального внимания соседей, и, видимо, в городе стало известно, что меня держат взаперти.

Как-то раз отец застиг меня у окна, и тогда я испытала на себе силу его гнева. Он увидел, что его план оградить меня от мира не удался и мое заключение было напрасным. Отец надавал мне пощечин и сказал, что запирал меня, чтобы я научилась покорности, а вовсе не для того, чтобы я глазела в окно и позорила его перед городом. А потом добавил, что праздное любопытство развращает и мне пора очистить свою душу. Назвал меня неблагодарной тварью, которая не ценит те блага, какими он с благословения Господа одарил меня. Когда же я, не выдержав его гнева, упала на колени со слезами и мольбами, отец схватил меня за руку и поволок в подвал, протащив через весь дом, и даже слуги видели мое унижение. Там он сорвал с меня платье, оставив в одной тонкой сорочке. В холодном подвале постелью мне должна была служить солома на полу. Я уселась на сырую подстилку и принялась со слезами растирать свои синяки. Я продрогла и не могла избавиться от ощущения, что этим пронизывающим холодом пропиталась даже кровь и мое сердце вот-вот обледенеет. Ты испытал подобное, мой мальчик, когда смотрел, как бесчувственный снег пожирает твою кровь… Той ночью мне показалось, что я умерла, но непреходящий холод вскоре вернул все ощущения, обостренные до боли.

В качестве пищи мне отныне приносили лишь кусочек черствого хлеба и чашку теплой воды, но никто не заходил ко мне – поднос оставляли на пороге, а дверь отворялась незаметно и закрывалась так быстро, что я не успевала позвать на помощь. В подвале были оконца, закрытые ставнями, сквозь которые едва пробивался лучик света. Благодаря ему я могла определить, день или ночь снаружи, в ясном, вольном мире. Признаю, я находилась на грани потери рассудка. Понимала, что скоро заболею, и старалась смириться с мыслью, что мне суждено сгнить заживо в этом каменном мешке. По углам мне мерещились крысы и призрачные тени. Когда на улице светало, я припадала к щелочке в ставнях, пытаясь разглядеть мелькающие над головой ноги прохожих.

На третий день моего заточения в каменное узилище пришел отец. Он взглянул на меня, съежившуюся на соломе, жалкую, обессиленную, но все еще не укрощенную, и протянул руку, чтобы помочь подняться. Он принес накидку и закутал меня в нее. Я не смела вымолвить и слова, но отец сказал, что на меня страшно смотреть и от моей рубашки дурно пахнет. Затем взял под руку и вывел из злосчастной темницы, которая чуть не стала моей могилой.