Поломка

В летние вечера Иван садился на лавочку у родника, управившись со скотиной, подсаживалась Марфуша и заводила песню: «Летят утки…». Иван негромко подпевал. Дети подрастали, садились рядом и пели с родителями. С годами голоса у них становились зычные, сочные, звонкие.

Вырастали сыновья, надо было искать им невест, да и дочери были на выданье. Пришлось выходить на люди. До ярмарки и прихода три десятка километров. Стали появляться там на смотрины. Со временем сыновья переженились и расселились по угору. Вечерами на спевки собирались взрослые и дети.

Иван полгода с сыновьями прорубал езжалую дорогу в соседнюю деревню за десять верст. Стали гоститься. На Троицу в деревушку приезжало до сотни подвод с гостями, чтоб послушать деревенских песенников. Сыновья, дочери, внуки, правнуки вырастали голосистыми. Так и прозвали деревню – Звонари. Жизнь шла своим чередом.

Двое внуков ходили освобождать братушек. Один погиб, другой вернулся без ноги, вместо нее липовая деревяшка. Ходил и подпрыгивал, так и прозвали его «Василин Петух».

В германскую четыре правнука ушли бить немца, да так и не вернулись, двое из них погибли где-то в Польше, а двое уже в гражданскую. За кого воевали: за белых или за красных, никто не знал.

Кто-то из приезжих затащил в деревню тиф. Полдеревни вымерло. Какие там лекарства – никто в деревнях ими не пользовался. Баня и травы – вот спасение от всех болезней.

В период Новой экономической политики большие деревни переживали бум строительства. Многие мужики из глухомани стали перебираться к железной дороге. Когда началась коллективизация, молодежь подалась на заработки в город.

В Звонарях, как было сто лет назад семь домов, так и осталось. Старики не хотели уезжать с обжитого места. Кругом раздолье. Из соседних деревень с флягами приезжали, чтобы набрать хрустальной животворной воды из родника.

Побывали звонарские мужики и на Халхин-Голе, двое там сложили головы. В финскую брали одного Филиппа, но в боях он не побывал, а ноги успел поморозить и летом ходил в валенках.

В начале лета 41-го в воздухе висела какая-то тревога, даже деревенские петухи перестали по утрам кукарекать, если какой-нибудь подаст голос, то тут же смолкнет. Неведомый гнет давил на души людей.

Война грянула неожиданно. В первый день сенокоса в деревне, внизу по реке, долго и надсадно били в рельс. Послали узнать, не пожар ли? Тима Катеринин прибежал и передал: «Война, фашист напал». Мужики собрали котомки и подались в сельсовет. На другой день вернулись. Их предупредили, чтобы были дома и ждали вызова из военкомата. Повестки приходили каждую неделю.

Отправляли в армию по обычаю, как в старину рекрутов. Запрягали лошадь, призывник с детьми или невестой объезжал родню в соседних деревнях. Прощался на вершине косогора со своей деревней и селянами. Матушка брала горсть земли, зашивала в ладанку и вешала на грудь. Прощались… Долго махали руками, пока был виден. До сборного пункта провожать было не принято – одно страданье себе и родным. Попрощался на взгорке и ушагал. Из семи дворов на фронт ушло девять мужиков. Осиротела деревня. Загоревали бабы. Подходила осень. Стога сена на зиму не сметены, дрова в лесу не нарублены, а если кто и заготовил, то не вывезены. С уборкой хлебов затянули. Овсы ушли под снег. Коням корма на зиму нет, только успели до осенних дождей выкопать картошку, до морозов вырубить капусту. Бабы и подростки по-прежнему вечерами собирались под липой у родника.

Катерина, разбитная баба, высокая, платная, с васильковыми глазами, вздернутым носом и пухлыми щеками запевала: «Летят утки, а за ними два гуся, ох! Кого люблю, ох, да не дождуся…» Вздох «ох!» получался широкий, глубокий и тоскливый, даже листья на липе переставали шелестеть. После двух-трех песен расходились по домам. Катерина успокаивала: «Сегодня хватит, завтра рано вставать, работы невпроворот».