Полоса отчуждения

Рая жила в родной деревне, при речке Правой, при Павловой горе — в этом были самые притягательные для Шуры достоинства старшей сестры, и с ними ничто не могло сравниться, ни доброта, ни красота.

Годы шли, не притупляя, а обостряя чувство, и чем далее, тем чаще оглядывалась она в свое прошлое, все напряженней всматривалась туда, где Павлова гора, а та сияла издали, не отдаляясь нисколько, но и не приближаясь. Жизнь уносила Шуру, постепенно становившуюся зрелой женщиной, матерью двоих взрослых детей, уважаемой женой уважаемого человека, а она как бы вставала на цыпочки, чтоб через головы окружающих, через реки и горы видеть заветную вершину.

А та помнила ее еще девочкой-босоножкой, девочкой-замарашкой, девочкой-пастушкой большого стада гусей…

10

Теперь ничто их не держало, ни дети, ни деньги, ни ее работа — они оба свободны, значит, можно съездить наконец в Малую Тесь.

Дмитрий Васильевич прикидывал: до Красноярска самолетом, потом теплоходом вверх по Енисею, потом на машине да и пешком тоже… и обратно тем же путем. Неделю, а то и две займет такое путешествие. Жалко ему было времени.

— Срок пришел, Митя! Пора, пора нам побывать там.

— Да, да, надо съездить, — соглашался он. — Вот дождемся весны и отправимся. Обещаю тебе…

Так и было ими решено.

Сам-то он обычно ездил куда хотел, а вот ее одну никуда не отпускал. Честно говоря, она даже не знала до сих пор, как покупаются, скажем, авиабилеты и вообще терялась в вокзальной бестолочи и суете. Если куда-то ехали или летели, рядом был муж; ей достаточно было просто не упускать его из виду, не теряться в толпе, что она и делала; все же прочие заботы и треволнения ее не касались: билеты, такси, гостиницы, расписание поездов и самолетов… все трудности разрешались стараниями хлопотливого, распорядительного Дмитрия Васильевича.

Ах, что говорить! Рассказать кому об их супружеской жизни — и посмеются, и осудят, и покачают головами. Дело в том, что он, Митя, не мог отпустить ее куда-то, даже если очень этого хотел. Не мог, и все тут! Это выше его сил.

Никому не расскажешь: он человек со странностями, и странности эти отнюдь не забавного, а, пожалуй, даже болезненного характера. Наверно, причина в его чрезвычайно живом воображении: он может очень ясно представить себе какую-нибудь невероятную или трагическую картину и будет переживать ее так же, как если бы она случилась на самом деле. Случаев может быть всяких тысячи, и каждый из них он готов примерить на себя, как некую реальность.

В общем, ненормальный, что говорить!

Митя только тогда жил спокойно, когда жена в поле его зрения, когда дети находятся там, где их можно в любую минуту найти и убедиться в их целости и сохранности — в школе, в институте, у друзей. В командировку уедет в другой город — звонит утром и вечером: не услышав ее голоса, он полон безотчетной тревоги и тоски. Придет домой и не застанет ее — тотчас к Мите-младшему или Оленьке: «Где мамочка?» — «Она за хлебом пошла». Поворачивается и идет искать жену по ближним магазинам и бывает несказанно рад, коли найдет.

— Дом пуст без тебя, — скажет он застенчиво.

— Но ведь я же пришла бы через четверть часа!

— О, это целая вечность! Не могу выносить неодушевленного жилья.

— Какое же неодушевленное, если там дети!

— Не могу тебе объяснить, но дети — это совсем другое.

Что ее тоска по родине по сравнению с его душевной сумятицей! То, что им владеет за мольбертом, отнюдь не легкое божественное вдохновение — оно терзает его и доставляет порой истинную муку. Сколько раз, придя к нему в мастерскую, она видела его отчаянные глаза и вздрагивающие руки! Нет-нет, ничего трагического не произошло — просто для выражения чего-то на холсте ему надо погрузиться самому в изображаемый мир настолько, что он теряет ощущение реальности окружающего.

Вот это страдание его и есть причина того, что он боится одиночества. Того самого одиночества, которое так радостно для нее, от которого она поет.

Шура не помнила случая, чтоб одна сходила хоть раз в кино или к подруге посидеть, поговорить. У нее и подруг-то нет и не было. На горе ли себе, на счастье ли — Митя заменял ей все. То, что для иной женщины составляет понятие «работа», «подруги», «личные интересы», «родные», для нее было только одно — Митя. Так он устроил или само собой вышло, бог знает, но она покорилась без всякого протеста и сопротивления, незаметно для себя.

Он и сам сознавал свою вину, иногда спрашивал виновато:

— Слушай, как ты живешь со мной? Почему терпишь? Не пора ли взбунтоваться?

— Да уж привыкла.

Объяснял, словно оправдываясь.

— Это я тебя так люблю.

— Да собственник ты, а не любящий муж!

Само собой разумелось, что и в родную ей Тесь они отправятся вместе. А как же иначе! Иначе просто немыслимо.