Полоса отчуждения

Все хорошие люди, но… они ее озадачивали. Вот Лилечка: она владеет английским и немецким, водит иностранных туристов по музеям. Однако же никогда Шура не решилась бы так одеться, как она, то есть с такой вызывающей небрежностью, с продуманной откровенностью, и не сумела бы так красиво курить, вырастить и выхолить длинные ногти, выщипать брови, так выразительно вырисовать помадой губы — нет, этому искусству она не обучалась.

— Каждая плоскость в тени или при всяком эффекте полутени имеет свой собственный рефлекс! Если обращена к небу — голубовата, а к земле — тепла…

— Для теней — битум, золотистая охра, белая, кобальт…

У Володи Харчикова жена умерла год назад, оставив ему двоих детей — они теперь живут с бабушкой где-то в Ленинграде, а Володя холостякует, песни сочиняет под гитару. Шура жалела его, и он это знал, поймав ее взгляд, ей одной улыбался виновато и жалко.

— Охра и зеленая изумрудная, красная камедь и желтая или индийская и желтая и красная камедь — это все для лессировок и переписок.

— У Веронезе белое — холодное и тени, горячее — в ярком свете…

У Василия Севрукова отец — доктор медицины, мать заведует лабораторией в каком-то НИИ, жена — учительница, очаровательная трехлетняя дочка. Все у него хорошо, и Василий позволяет себе побаловаться живописью.

Итак, Радов живописует портреты современников, Харчиков высекает из гранита надгробные памятники, Севруков предпочитает акварель и пастель, а Лиля расписывает саму себя.

— Тени можно передавать тонами оранжевых рефлексов, самых горячих А взять белую, желтую, неаполитанскую, черно-серую — тут будут дымчатые тона.

— Главное, — покрывал общий говор своим басом Иван Радов, — волшебный огонь души, ее озарение, предчувствие, наитие, полная и совершенная самоотдача. Феофан Грек, работая в церквях да соборах, раздевался донага — чтоб ничто не стесняло движений! В творческом состоянии он не принимал пищи, не спал, не отдыхал — и сутки, и двое, пока не закончит. Вот вдохновение! А мы что? Жалкие крохоборы… Тление вместо горения. Ни любить, ни писать не умеем!

Жаль, что такой разговор переходил иногда в обсуждение каких-то склочных дел, касавшихся избрания кого-то на ту или иную должность, получения заказов, оплаты…

Во время этого толковища «мастер светотени и оптической иллюзии» забывал весь свой запас старинных русских слов; он уже не именовал кружку ендовой, полотенце — убрусцем, и в речи его не слышно было ни «семо» и «овамо», ни «поелику» и «понеже» — он громыхал словами вполне современными, произносил речи — как дрова колол.

— Давайте лучше о Паоло Веронезе, — говорила им Шура, воспользовавшись паузой. — То, о чем вы говорите сейчас, недостойно вас.

Будто опамятовавшись, они переглядывались и смиренно соглашались с нею: да, она права, это недостойно.

— Олександра, — говорил на глазах добревший Радов Иван, — спой нам, а? Не откажи. Истосковалась душа, ссохлась. Утешь, Олександра. Спой ты нам «Скатилось колечко со правой руки…» Никто лучше тебя не поет.

Вот тут наступал ее час, Шуры.

— Ох, Иван, это ж не просто — запеть. Я ведь не магнитофон — включил, он и орет. Мне распеться надо, а то ничего не получится.

— Распойся, Олександра, распойся, мы очень тебя просим. А нам распеванье твое опять же в радость. Верно, послухи? Признаюсь вам: поплакать хочу.

«Скатилось колечко со правой руки, забилось сердечко о милом дружке… Ушел мил далеко, ко мне не придет, словечка не скажет, к груди не прижмет…»

«Солнце низко, вечер близко, мне на сердце тяжело…»

«Где тучки не ходят, там дождь не идет, Марусино сердце волнуется-мрет…»

«Липа вековая над рекой стоит, песня удалая далеко летит. Луг покрыт туманом, словно пеленой…»

Сколько раз пела Шура для этой компании — столько раз плакал Иван Радов, здоровенный мужик, и никто не смел шутить над его слезами. Сидели все взгрустнувшие, однако светлые, мечтательные и потому красивые…

— А напрасно вы, Александра Анисимовна, поете только для нас, — говорила Лиля. — Вам на сцену надо: у вас не только голос, но и кое-что еще, что и делает собственно, певицу певицей.

— Димитрий, грех на тебе, — бухал Иван. — Загубил душу живую. Ради твоего — заметь: спорного! — дарования она зарыла свой талант в землю. Ее щедрость не превозмогла твою духовную скупость, и в итоге мы имеем ничтожного художника, потеряв великую певицу.

Митя, обычно очень самолюбивый, терпеливо сносил такое уничижение; всякую похвалу в адрес своей жены он воспринимал как похвалу себе, искренне и очень наивно считая, что лучше ее никто на свете не поет.

Чаще, чем для кого-то, пела она для себя, когда оставалась совсем одна — и, наверное, то было самое лучшее исполнение, потому что явственней, чем обычно, стояла в эти минуты перед нею никем не запечатленная, живая картина: Павлова гора, а под ее склоном по берегу Правой речки — Тесь…

9