Полоса отчуждения

Гораздо лучше у него получались портреты — их он писал, как сказано, без всякого страха и разумения, и каждый человек, изображенный на портрете, обретал помимо своих подлинных достоинств еще и замечательное внутреннее движение — в улыбке, во взгляде, в позе сидящего или стоящего. Люди, запечатленные на портретах Радова, становились страстными, прямо-таки демоническими натурами, способными на великие деяния и в добре, и во зле.

Есть у него и портрет Шуры — он даже выставлялся где-то на зональной выставке, то ли в Иванове, то ли в Сыктывкаре; Шура едва сдерживала смех, когда увидела себя впервые на этом полотне: какие пламенные очи! какой порыв в косо поставленных плечах! сколь красноречивы губы, готовые вот-вот разомкнуться для улыбки или слова. Кстати, работа эта очень нравилась Дмитрию Васильевичу, он даже намекнул, не подарит ли Ваня… но Радов отклонил просьбу.

В мастерской у Ивана Радова в любое время дня и вечера можно застать шумную компанию друзей и подруг, натурщиц, совершенно обнаженных или полуодетых, — иногда это девушки или женщины, с которыми Шура хоть и не была знакома, но встречала где-нибудь — на выставках, на вечерах.

Будучи женой художника столько лет, Шура многое не понимала в этом мире и не считала нужным скрывать свое непонимание. Здесь разговаривали, смеялись, курили, обнимались, раздевались, пили вино, ссорились… все это не соответствовало ее, Шуриным, понятиям о порядочности, пристойности, дозволенности.

Она была хранительницей домашнего очага, то есть воспитывала детей, пока они были маленькими, радовала семью кулинарным творчеством, создавала уют дома, а если работала, то отнюдь не рядом с мужем; эти миры — художнический и бытовой — как-то не совмещались.

— А что, твои натурщицы по крайней мере смущаются? — спросила однажды Шура у Радова.

— Ах, Олександра, — грубое лицо Вани Радова расплылось в добрейшей улыбке, — ты совершенно наивный человек — и тем прекрасна! Я очень дружески беседую с обнаженной натурщицей, пока ее пишу. Не думай, что ей неловко или стыдно, — напротив, уверяю тебя! — а что касается наших бесед, то они иногда бывают весьма содержательны. Конечно, с нею бесполезно толковать о композиции в картинах, скажем, Паоло Веронезе или о движении света у импрессионистов, но многие психологические тонкости в отношениях между людьми женщины понимают гораздо глубже нас, остолопов-мужиков. Я часто восхищаюсь этой их особенностью — и, думается, кое-что сумел использовать в работе.

Мастерская Радова располагалась в полуподвале старого жилого дома; она была довольно просторна, однако очень захламлена: доски, рейки, рамы, старые диваны и стулья… А для мастерской Дмитрия Васильевича отвели помещение на чердаке нового здания, который оборудовали специально — сделали широкие окна в стенных панелях и в крыше; и хоть тут работали и другие художники, в обиходе живущих в этом районе людей чердак с широкими окнами звали «мастерской художника Всеславина», и никак иначе.

Так вот у Мити-то было светло, чисто, уютно… как в горнице. Тут не пили вино, не устраивали кавардак, не дрались и не ругались. У Всеславина было все благопристойно и, как все говорили, скучно.

Дмитрия Васильевича Всеславина сажали в президиумы собраний, избирали в комиссии и советы, отмечали в докладах похвально, даже должность немалую одно время он занимал. Радова Ивана Алексеича никуда не сажали, не избирали, нигде не отмечали. Впрочем, денег он зарабатывал не меньше, а даже больше Всеславина, чем и был немало утешен. Другое дело, что деньги у него уходили между пальцами — но уж на то была его вольная воля.

Иван Радов завидовал новым мастерским, но утешал себя так: Всеславин-де родился в свое время, потому уже сегодня пожинает плоды своего труда, а он, Радов, — весь в будущем, слава и деньги достанутся его внукам. По крайней мере так он объяснял своим приближенным, коих именовал «мизинными людьми», собственное полуподвальное местопребывание.

— Митя, что он имеет в виду, говоря «мизинные люди»? — спросила Шура, впервые услышав, как Радов назвал своих самых близких друзей: «Послушницу»-Лилю, скульптора Володю-«Сопельника», прекрасно играющего на гитаре, и Васю-«Рудометца», окончившего медицинский институт, но покинувшего врачебное дело ради занятий живописью, — Радов всем надавал прозвищ, а себе даже несколько, только не прижилось ни одно, не прилепилось.

— Ну, это же ясно: от слова «мизинец». Малые братья, значит.

Иногда вместе с ними являлись какие-то незнакомые люди — парни с гитарами, хихикающие девушки, подозрительные личности — их Радов подбирал где-то на улице, великодушно обещая опохмелить, нарисовать портрет и даже познакомить «со знаменитым художником Дмитрием Всеславиным, моим другом». Дмитрий Васильевич не любил таких нашествий и без церемоний выпроваживал случайных гостей, или, как говорил Радов, «выгребал вон».

— У тебя влечение к этакой богеме, — выговаривал Митя Ивану. — Где ты, там вокруг обязательно черт-те что и черт-те кто.

— А летят ко мне, как мухи на дерьмо, — добродушно объяснял Радов.