Полоса отчуждения

И лежать бы ему с проломленным черепом или простреленной грудью (однажды шапку прострелили), но месть ему была уготована другая: в соответствующую инстанцию пошел донос, что-де ведет Анисим Осипов антисоветскую пропаганду. А тут еще, на беду, обобществленные свиньи передохли… Не успел он опомниться — уж опять в лагере.

Мать быстренько распродала все, что успели нажить, и отправилась вслед за осужденным — будь что будет! — это оказалось опять не так далеко: в Канске содержался отец. Она устроилась работать то ли прачкой, то ли посудомойкой в больнице неподалеку от тюрьмы.

Утром и вечером, когда он шел в колонне на работу или с работы, она с четырьмя детьми — старшей, Рае, было семь или восемь лет, а младшей, Оле, около года — стояла на обочине, насколько позволяли конвойные; Анисим Осипов видел всю свою семью в полном составе, хотя ни словом с ними перемолвиться не мог.

Работы жене осужденного хватало с утра до вечера, а по ночам, уложив детей спать, она писала письма в Москву, настойчиво доказывала невиновность мужа. Неизвестно, уходили те письма дальше Канска или нет, но то ли усилия ее не пропали даром, то ли нарком внутренних дел сменился и колеса государственной машины закрутились в другую сторону, — дело пересмотрели, и — как чудесное исцеление — отец был оправдан.

Вернулась семья Осиповых к Павловой горе и к Правой речке в полном составе; опять стали жить-поживать да добра наживать. Добро наживалось, впрочем, не так резво, как дети.

Когда началась война, отец ушел на фронт, оставив на руках беременной жены пятерых дочерей; шестая, Шура, появилась на свет без него.

«Королик мой, королик. Королик молодой! Имел себе королик красавиц-дочерей…»

5

Маме было едва за тридцать, когда она погибла. Случилось это зимой, в последний год войны. Видимо, в феврале, а может, и в январе. Как Шуре помнить — двухлетним ребенком была! Теперь известно, что мама пошла в Большую Тесь, где ей, многодетной, в сельсовете выдали полпуда крупы да метров восемь ситцу. Время военное, глухое, тяжелое… Жили в землянке, потому что перед самой войной, людей сторонясь, поселились на отшибе от Малой Теси, на Правой речке, а когда отца взяли на фронт, жить в стороне ото всех стало страшно, пришлось вернуться.

Поселились в землянке, когда-то кем-то вырытой: мать и шестеро детей. Казалось, временно, а временное-то самое постоянное — года три в землянке прожили! Сельсовет в середине зимы — это уже последний год войны был — оказал, видите ли, помощь крупой да ситчиком. Не за них ли ее и убили? Известно, что из Большой Теси она вышла, а домой в Малую Тесь не вернулась, пропала. Нашли уже весной, во время половодья: кто-то пошел на речку…

— Вот видишь, Александра! У нас в Тиунове такое было просто немыслимо. Моя деревня — место цивилизованное, культурное.

— В Тиунове у вас культурней, — невесело согласилась Шура. — Я помню, как удивилась, приехав в твою деревню впервые: лужаечки чистые, палисаднички с цветами; свиней на улицу гулять не выпускают. А у нас это в порядке вещей: свиньи роют везде, спускаются к речке, там в грязи выкупаются и опять к дому возвращаются, о крылечко почешутся, об изгородь. И тут же гуси — гусей помногу держали! Так что луговин чистеньких в самой деревне у нас не было. Наша Тесь загаженная была. Домик наш стоял рядом с базами — так уж выбрал отец — он был гуртоправ.

— Это что за должность? Заведующий фермой?

— Гуртоправ правит гуртом, Митя. У нас на ферме было несколько гуртов, три или даже четыре, следовательно, столько же гуртоправов.

— А в чем это правление выражалось?

— Отец распределял, которой доярке сколько коров поручить, сколько дать на каждую корову сена, силосу, турнепсу, жмыхов; принимал молоко, писал рапортички и относил каждый день в контору; ну, еще командовал, которой из доярок отвозить сегодня молоко на молоканку. Там стоял большой сепаратор, его вручную крутили те же доярки. С молоканки везли в Анаш не молоко, а сливки. Ну и еще отец лечил коров, и если сам не справлялся, приглашал ветеринара; определял, которая корова уже стара, а которая скоро отелится. Вот всем этим он и ведал.

— А что означает «выбрал дом»?

— У нас же дома были совхозные, а не частные, как в колхозе. Отец поселился возле скотного двора, чтоб поближе ходить и вообще присматривать за скотом удобней; рядом с нашим домом навоз огромными кучами лежал, а потом его сваливали под уклон, под речку… Так что грязно было и вокруг дома, Митя, и в самом доме. — Шура говорила этак с убитым видом, словно только теперь удивилась всему с нею бывшему, ею пережитому. — Полы всегда затоптанные…

— Вот видишь, а ты мне про горницу.

— Не было у нас ее: домик хилый, тесный, как курятничек.

Муж, улыбаясь, ей тиуновскую частушку пропел:

Что ты, милка, губы дуешь,
Или я из бедноты?
Не из каменного домику,
Едрена мать, и ты.

— Зато у нас окрестности, Митя! — поспешила с оправданием Шура. — Вольно-то как! И речка, и лога, и горы…