Полоса отчуждения

Подраставшие дети становились невольными свидетелями их спора; сначала-то они родительскую свару по части неведомой им горницы воспринимали всерьез, а потом подросли и, разобравшись, что к чему, немало потешались над ними, угадывая заранее доводы и отца, и матери.

— Да с какой стати именно передняя, Митя! Она вовсе не впереди может быть, то есть окна ее не обязательно по фасаду… Вот как войдешь в избу, тут тебе будет печь русская, а сюда — горница.

— Что ты мне говоришь! — начинал сердиться муж. — Горенка — она по другую сторону от сеней. Скажем, направо дверь в нее, а налево — в жилое помещение с печью и передней.

— А у нас не так! — сердилась и Шура.

— Да, у мамочки не так, — вякал сын или дочка.

— Ну, а я что говорю! Конечно, не так. У вас не горница, нет! Вы не тот смысл вкладываете в это слово!

— Почему ты так решил, Митя? Может, у вас не тот смысл!

— Моя деревня — в сердце России. Население все сплошь коренное, язык отстоялся, как чистая водица…

— Ну и что? А в нашей-то Теси откуда народ? Не из России ли?

— В вашей деревне население смешанное, если не сказать сбродное, сама говорила. Вы же переселенцы все или сосланные — не одни только русские, но и белорусы, и латгальцы, и чуваши, и мордва. Откуда в твоей Теси быть чистому русскому языку!

— У мамочки в Теси все говорят на чисто русском, — заступались дети, настраиваясь на веселый лад.

А Шура смотрела на мужа гневно: хулить что-либо в своей Теси она не могла позволить никому, даже Мите, и пожалуй, ему-то в особенности.

— Твердишь одно и то же, как попугай. Да с чего ты взял, что только так и никак иначе?

В ссорах она была пылкой и даже, как муж говорил, посмеиваясь, свирепой, потому и замолкал первым, не считая нужным продолжать. Почти уверенная в своей победе, Шура выносила окончательный приговор:

— У нас там и слова-то такого нет — «передняя», а есть «горница».

Но нет, муж не смирялся.

— Сообрази, какой корень у этого слова? — уже мягче возражал он. — Ну какой? Гора. От «горы» произошла «горница», потому что пол ее сделан гораздо выше, чем у жилой избы. Под нею подклеть, теленка можно держать или овец.

— «Гора»! То-то у вас тут горы! — издевательски говорила Шура с чисто женской логикой. — Вы в Тиунове любой пригорок зовете горой.

Тут дети, случалось, вступали:

— Ха! Скажи ему, мам: какие у вас — до неба, верно?

— Посмотрел бы: хоть Павлова, хоть Завадовская, хоть Мохнатинская — вот это горы! Поди-ка подымись хоть на одну — раз пять сядешь отдохнуть. А у вас что? Сам же говорил, что в детстве не с горки на санках катались, а в какую-то «бабушкину яму». У вас в Тиунове все неправильно, Митя. И ты еще меня уличаешь!

— А у вас… — пытался выложить какой-то козырной довод муж.

Но Шура его прерывала:

— Как ты можешь судить о моей деревне, если не был там ни разу? Молчи уж…

— Всё, мамочка победила, — выносила приговор третья сторона.

Старшие Всеславины понимали, что смешны в этом своем несогласии, но ничего с собой поделать не могли: спор о горнице оказался неразрешим.

2

У него своя деревня, а у нее своя, и между ними расстояние в четыре тысячи километров. Но все дело в том, что одна из них недалеко от Москвы, то есть была для Всеславиных, так сказать, в пределах досягаемости, а другая — за горами, за долами, поди-ка до нее доберись.

Кстати сказать, Шура любила мужнину деревню Тиуново, вернее то, что от нее осталось. Осталось же немного: восемь домов, из них не все обитаемы, а иные вот-вот опустеют: старушки в них доживают последнее; ну, есть несколько покосившихся сараев, покривившиеся срубы колодцев, дряхлый крытый ток с крапивой на крыше и — тоже в крапиве и лопухах — старая кузница, в которой горн не разжигали лет тридцать, — все это и составляет ныне Тиуново. Дороги туда уже нет, только тропочки; пруды затянуты ряской, на месте бывших огородов — заросли вишенника да черемушника; на всем печать запустения и заброшенности. И тишина здесь, тишина… только грачиный грай.

Бывали Всеславины в Тиунове каждое лето, занимая чей-нибудь заброшенный дом, или просто ставили палатку. Дмитрий Васильевич ходил по окрестностям с этюдником и предавался воспоминаниям — он очень склонен к этому! А Шура вела нехитрое хозяйство: закупала у соседей яички, молоко, молодую картошку, перьевой лук и кудрявый укропчик — готовила еду на костерке, а в свободное время отправлялась собирать целебные травы. Занятие это доставляло ей великое удовольствие. «Доживу до старости — стану старушкой-знахаркой».

В небрежении жила деревня Тиуново: сюда не возили хлеба насущного, здесь часто в домах гасло электричество; и хоть на полях тут и там появлялись трактора, все это как бы не имело отношения к деревне, все шло как-то мимо, мимо.

Здесь Шуре непременно приходило на ум: а как теперь в ее Малой Теси? Сестра Оля писала, что побывала там: «Сто лет не навещала и еще сто лет не поеду… Шура, милая, ты там теперь ничего не узнаешь: деревня стала вдвое меньше, она совсем другая, и люди другие, и тракторами все взодрано, вытоптано, родного нашего ничего нет».

Вот как: «родного нашего нет», «ничего не узнаешь».