Полоса отчуждения

Можно было догадаться, что они жаловались няньке, и не раз, но, по-видимому, это не возымело должного действия: нянька мне не запретила.

— Что у тебя сегодня? Что ты читаешь?

— «Труженики моря».

— А-а, это я знаю… Про матроса Жильята. А ты читал у Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери»?

Некоторое время мы с ним проверяли уровень нашей начитанности, и, помнится, в этом соревновании я его одолел.

— Мне тяжело читать, — сказал Витя строго.

Потом он признался:

— Я хочу тебе вот что… Когда ты лежал после операции, я видел в тот раз ночью, как приезжала к тебе Варвара, и слушал ваш разговор. Мне нравилось, что вы говорили. Ты рассказывал о деревне…

И он вспомнил все от слова до слова, что я поведал тогда Варваре о своем Тиунове. Как же это я тогда не заметил, что он слушает нас!

— Ты не понимаешь ее, — сказал Витя, понизив голос, — она любит тебя по-настоящему… как взрослого. Она, конечно, выдумывает, но… она влюбилась в тебя. Это ничего, что ей уже двадцать два года — она все равно что маленькая.

Наверно, я покраснел, но он не заметил этого, был занят своими мыслями и после паузы добавил:

— Меня вот никто…

И я поспешил его уверить в обратном, то есть что к нему все хорошо относятся. Он прервал меня:

— Да уж я знаю: только жалеют. Если б я выходил гулять… Может быть, тогда и со мной разговаривали бы и Варвара и еще кто-нибудь из взрослых. Хирург сказал, что у меня приближается критический возраст.

«Критический возраст» прозвучало обреченно, но сам он выглядел в эту минуту довольно бодро.

— Годам к шестнадцати у нас, у мужчин, происходит ломка всего организма, — объяснил Витя. — Это и называется критическим возрастом. А мне сейчас пятнадцать с половиной… Борис Иваныч считает, что сразу же после шестнадцати такой больной, как я, или умирает, или начинает выздоравливать. Значит, я или скоро умру, а если не умру, то вылечусь.

— Медсестры говорили о тебе, что ты поправляешься, — честно соврал я. — Виктория и еще одна незнакомая.

— Когда это?

— На той неделе… А в другой раз я слышал, когда Борис Иванович сказал: парень пошел на поправку. Это о тебе.

Витя хоть и обрадовался, но, кажется, не очень мне поверил.

— Кости начнут укрепляться, расти, я стану ходить… — размышлял он вслух, но не очень уверенно. — Я чувствую, что… как-то окреп. В последнее время особенно это чувствую!

Он положил свою руку, ту самую, у которой крутой излом был туго обтянут красной лоснящейся кожей, на мою — рука Вити была влажной и вздрагивала.

— Открой тумбочку, там на верхней полке фанера — вот за нее и берись, за краешек, только осторожно, и выдвигай.

Я бережно выдвинул из тумбочки кусок фанеры, на котором сидел пластилиновый царь на троне и вокруг него стояло множество придворных, а на ковре, что ниспадал со ступенек трона и расстилался до края фанеры, стоял коленопреклоненный витязь… или купец? Кружева на шали царицы, глаза бояр, даже перстни на пальцах — все мелкие детали терпеливо и кропотливо вылепил ваятель…

— У меня была еще одна, — сказал Витя слабым голосом, — про Ивана Сусанина… Там был лес, поляки с саблями… но вчера теть Поля сдвинула мою тумбочку — и все упало, смялось. Жалко. Но ничего, я еще слеплю!

31

— Я хочу попрощаться с вами, мальчики.

С этими словами Варя въехала к нам и остановилась посреди палаты.

— Разве вас уже выписывают?! — воскликнули на разные лады оба Кольки и Витя, а Макарка сразу полез к ней целоваться.

— Нет, — покачала она головой. — Просто мне завтра на операцию… Не лезь, Макарка.

Никто не стал пугать ее перед операцией наркозом, напротив, сказали ей бодро:

— Это хорошо! Скорей выпишут из больницы.

— Но даже если операция и будет удачной, мне придется долго лежать и лежать… несколько месяцев, так что вы уже выздоровеете и разъедетесь по домам, и я вас всех больше не увижу. Прощайте, мальчики, не поминайте лихом.

И сказавши так, она подъехала ко мне, сидевшему на кровати:

— Здравствуй, Митя. Ну что, пойдем?

Я заметил, что она старалась быть веселой, но эта веселость давалась ей с трудом, временами словно судорога пробегала по ее лицу и оно бледнело. Впрочем, как обычно.

— К вам опять приезжал генерал? — спросил Витя.

— Да. Он привез мне книжку стихов, которые я очень люблю. Я вот сегодня никак не нарадуюсь.

— Почитайте нам, — ластился Макарка.

Я не мог переносить спокойно, что он льнет к ней, мне хотелось оттолкнуть его. Варю стали просить о том же и Ромка, и Витя, и она стала читать, не открывая книжки, которую держала в руках:

— В том краю, где желтая крапива и сухой плетень, приютились к вербам сиротливо избы деревень…

«Как! — вскинулся я. — Разве она знает Есенина?! И не боится читать его вот так, при всех!»

И зачем меня Катя тогда напугала! Зачем выдумала, будто стихи кем-то запрещены!

— Клен ты мой опавший, клен заледенелый, — читала Варя и оглядывалась на меня, словно проверяя по мне производимое впечатление, — что стоишь, нагнувшись под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Будто за деревню погулять ты вышел. И как пьяный сторож, выйдя на дорогу, утонул в сугробе, приморозил ногу…