Полоса отчуждения

Я подал ему свою левую. Какая у него была рука! До сих пор помню: большая — нет, огромная! — теплая, мужская… Даже дрогнуло что-то в моей душе от этого пожатия.

— Как у него дела? — спросил он у Вари. — Я смогу чем-нибудь помочь?

— Да с ним, дядя Сережа, все благополучно: операцию сделали превосходно, скоро домой отправят, в деревню. Руку он сломал, так она теперь стала лучше здоровой. Лет через пять-шесть пойдет в армию, будет у тебя службу проходить.

— Я буду рад, — очень серьезно сказал генерал, изучая меня глазами.

Помнится, он спросил об отце.

— Погиб на фронте, — отвечал я с великим трудом, поскольку был ужасно взволнован.

— Где он воевал? На каком фронте?

Этого я не знал. Помнил только, что двести вторая стрелковая дивизия.

— Не у нас, на Северо-Западном, — сказал генерал.

Еще он, помнится, заметил, что рядовой — самое высокое воинское звание и я должен гордиться своим отцом, который был рядовым на этой войне.

— Хочешь быть военным? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

— Почему?

Мой ответ явно не понравился собеседнику.

— Не знаю… Об этом я не думал.

— Уже пора, пора подумать.

— Нет, дядя Сережа, — весело сказала Варя. — Бравого военного из Мити не получится.

— Это почему же?

— Да уж поверь мне. Он истинный гуманитарий: любит стихи — у него прекрасная память! — великолепно рисует…

— Все это не противоречит профессии военного, — заметил генерал «дядя Сережа». — Любимый тобой Лермонтов и стихи писал, и рисовал, но был при всем при том прекрасным офицером. О Льве Толстом я уже не говорю — так, как он сражался под Севастополем, может только прирожденный военный человек.

— Нет, дядя Сережа, нет и нет, — качала головой Варя. — Все-таки главная доблесть не в воинских подвигах, а в созидании, в творчестве.

— И созидание и творчество не чужды военной профессии.

— Ну, это наш давний спор, и мы сейчас его не разрешим. Ты запомни, дядя Сережа, что моего друга зовут Митя Всеславин, — сказала Варя. — Обязательно запомни. Я почему-то уверена, что ты потом будешь гордиться этим знакомством.

— Хороший парень, — великолепно улыбнулся он. — Я запомню, Варвара. Всеславин Дмитрий… Как по отчеству-то?

— Васильевич, — хрипловато ответил я.

Тут их позвали зачем-то — кажется, к Борису Ивановичу, — и Варя, отъезжая, сказала и мне:

— Побудь тут, Митя, я сейчас вернусь. Вот только провожу… Нам с тобой надо поговорить.

Генерал кивнул мне ободряюще и удалился с нею.

30

В этот день Витя нарушил заговор молчания, который сам же и объявил. Он вдруг позвал меня очень ласково, дружелюбно:

— Митя!

Так же вопросительно, как и я, посмотрели на него оба Кольки и Макарка.

— Митя, подойди ко мне.

Я насторожился: он что, опять решил устраивать свои фокусы, роняя и поднимая карандаш? Если так, то это у него не пройдет.

— Садись. Вот здесь садись…

Тон его голоса был смиренным. Я сел на стул возле кровати, обычно здесь сидел кто-нибудь из Витиных приближенных, когда они подолгу и потихоньку меж собою о чем-нибудь толковали.

— Ты, наверное, думаешь, что я на тебя сержусь? Или что я твой враг?

Говорил он ровно, без просительных или виноватых интонаций, почти спокойно. И в то же время тоном человека, который уступил первым. Пальцы руки, закованной в гипс, заметно вздрагивали и все перебирали, перебирали по одеялу. И другая — изогнутая — рука беспокоилась.

Я выжидательно молчал.

— Я даже уважаю тебя, — продолжал он. — Ты очень здорово тогда… не испугался, один на всех нас. Верно, Коль? А мы ведь не со зла, мы просто тебя испытывали. Вон спроси у них, они скажут, что я никогда не говорил ничего плохого о тебе.

— Конечно, не говорил! — охотно подтвердил Колька Рыжий.

А Колька Черный нахмурился, однако тоже отрицательно помотал головой.

— Да ладно! — тотчас отозвался я самым великодушным образом.

Рыжий направился было к нам, чтоб принять участие в беседе, и Макарка тоже пристроился рядом, но Витя решительно прогнал их:

— Вы идите-идите, мы без вас…

И они отошли.

— Мне хотелось бы, чтоб мы с тобой подружились, — тихо сказал Витя. — Я люблю, когда кто-нибудь подсаживается ко мне и разговаривает. Но они все мне уже надоели…

Я не выразил восторга по этому поводу: мне совсем нелегко было разговаривать с ним — видеть перед собой настолько изуродованного болезнью человека — зрелище не из легких.

— Хочешь, покажу тебе свою лепку из пластилина?

Признаться, я был равнодушен и к его пластилину, но выразил желание посмотреть.

— Потом покажу… Говорят, к Варваре опять приезжал генерал и ты с ним познакомился?

— Разве он бывал и раньше?

— Бывал. Она говорила, что это друг ее отца. Это правда, что ты с генералом за руку здоровался? Расскажи, а?

А что я мог рассказать! Зачем я нужен генералу! Это все Варвара.

— Мне нравится, что ты любишь книги, — продолжал Витя. — Колька говорил, что ты всегда сидишь на подоконнике за фикусом и читаешь, читаешь…

Ну, о книгах можно было потолковать.

— Если б мы хотели тебе насолить, — заметил он, — то пожаловались бы няньке, и уж она прогнала бы тебя оттуда. Но я запретил ребятам…