Полоса отчуждения

Но волки, должно быть, не водились в нашем мирном колхозном лесу, а разбойничали в нем только мы сами, разоряя птичьи гнезда весной да отнимая у девчонок кринки или бидончики с земляникой летом; что же касается неба, то оно держалось прочно над нашей деревней. Мне не представилось возможности стать героем, о чем искренне жалею до сих пор; жажда подвига напрасно бушевала в моей груди: не всем везет на этом свете, не каждому подвернется случай отличиться.

Не совершив подвига, я угодил в Теплый переулок, в больницу… А уже начало февраля. Я не ходил в школу — и бог знает когда смогу ходить. Во всяком случае теперь уже ясно, что в седьмом классе мне суждено остаться на второй год, а поскольку школа наша — лишь семилетка, значит, в восьмом классе Она будет учиться уже в городе. Без меня. И ничего тут уж не поделаешь.

Коська Бармач каждый день может видеть ее, а я не скоро увижу. В эту пору, в февральскую вьюгу, когда дорогу переметет и она едва угадывается под снегом, он, Коська, идет впереди, он ведет за собой цепочку тиуновских школьников, а не я. И если ветер в лицо, тогда идущий следом прячется за спину Бармача… А что, если следом идет Она?

Я с мрачным видом простаивал у окна больницы и, будучи не в состоянии облечь в слова томившее меня чувство, упоенно повторял найденное Лермонтовым:

— Когда я унесу в чужбину, под небо южной стороны…

Но вот загадка из загадок: откуда Варя узнала Ее имя?

29

После этой нашей размолвки Варя не появлялась несколько дней. Уж меня обида стала брать: да что же она не идет! То ходила-ходила, а то… Или считает, что у меня ничего не болит и я теперь не нуждаюсь в сочувствии? Или обиделась? Или, может быть, я ей уже не интересен? Как все это понимать?

Посиживая на подоконнике, я поглядывал в ту сторону, где было женское отделение и откуда всегда появлялась Варя, — нет, не слышно легкого поскрипывания кресла-каталки с велосипедными колесами и «царица на троне» не соизволяла показаться.

Выздоравливал я, должно быть, не очень быстро. Помню, во время очередного утреннего обхода мне назначили переливание крови… Это повергло меня в панику: в мою вену будут вливать кровь, которая уже текла в ком-то. Ее вольют, и она останется во мне навсегда, та кровь чужого человека!

Я запаниковал.

А запаниковавши, решительно заявил хирургу, что ни в коем случае не соглашусь на переливание. Зачем это! Я выздоровею и так: мы, деревенские, — народ крепкий. Мне вовсе не нужна чужая кровь! Разве моя плоха?

— Ну что ж, твое желание для нас закон, — великодушно сказал Борис Иванович, с интересом посмотрев на меня, и отдал медсестре какое-то новое распоряжение.

Раз я не согласен на переливание, объяснила мне потом Виктория, то взамен этого будут вводить какое-то «стекловидное тело», то есть делать уколы. Я понял так: оно вроде пенициллина, которым лечат раненых, о чем толковал дядя Осип. Ну, это еще туда-сюда, а то выдумали: чужую кровь — в мои вены.

Итак, хоть и не быстро, но с каждым днем мне становилось лучше и лучше. И Варю я ждал вовсе не потому, что очень уж нуждался в утешающих словах, а просто хотел разговаривать с нею, и все.

И вот, придя в очередной раз в диванный зал, я увидел ее: нет, сначала-то не ее, а стоящего рядом с нею… военного. Кажется, это был генерал, потому что только у генералов могут быть такие блестящие хромовые сапоги и галифе с алыми полосками по бокам. Собственно, по этим алым полоскам я и догадался, кто есть кто, но не только, а явственно сквозило в нем и еще что-то: как стоял, как смотрел, как говорил — все в нем было командирское, генеральское. Правда, он был что-то слишком уж молод для генерала, но я не мог ошибиться.

Они беседовали, вернее, он говорил что-то рокотливым басом, обращаясь к ней по-отечески, а она слушала; увидев меня, Варя оживилась, и я хотел скрыться, испугавшись, что позовет, но тут появился Борис Иванович, и они стали разговаривать уже втроем.

Я боком-боком подался на свое обычное место — за фикус, на подоконник. Отсюда видно было, что не только я наблюдаю за этой троицей — Борисом Ивановичем, Варей и военным, а и медсестры наблюдали за ними и больные тоже, только никто не решался к ним приблизиться, стояли в коридорах, выглядывали из дверей палат.

Борис Иваныч рядом с высоким статным собеседником очень проигрывал внешне в своем белом халате и белой шапочке. Но можно было заметить и то, с каким уважением разговаривал с ним военный: Борис Иванович что-то сказал окончательно, словно распоряжение сделал, и тот кивнул, что было похоже на «слушаюсь».

Они пожали друг другу руки, и хирург ушел, а Варя в сопровождении военного двинулась через зал, должно быть провожая его к лестнице, и вдруг остановилась, позвала:

— Митя, подойди сюда!

Я онемело соскользнул с подоконника и приблизился.

— Вот, дядя Сережа, — сказала она спутнику, — это мой друг Митя Всеславин. Я тебе писала о нем.

Очень уж она просто, очень уж по-свойски разговаривала с таким необыкновенным человеком.

— Здравствуй, — сказал военный и протянул мне руку.