Полоса отчуждения

Нагревался самовар не как-нибудь, а угольками, и при этом так славно шумел и пел, что «послухи», они же «мизинные», замолкали и наслаждались этим как музыкой. Ставили самовар обычно Радов с Володей-гитаристом, а вот чай заваривал хозяин всегда сам, и, надо сказать, чай у него неизменно получался таким, что приводил гостей в совершенное восхищение. Впрочем, Шура подозревала, что в этом было больше игры, которая всем доставляла удовольствие. Разливать же чай — это, по общему мнению, надо было непременно женскою рукою, и потому разливала всегда Шура на правах хозяйки, если, конечно, оказывалась тут.

За столом по обыкновению и начиналось «великое шумство» или, говоря по-радовски, «котора», то есть спор или горячий разговор о том или о сем.

— Я тогда скажу, что да, есть перемены, когда в мою деревню проведут асфальтовые дороги, когда там выведутся чертополох да крапива с полынью, а люди будут жить по-людски! — Это, конечно, горячился Митя. — А пока что идет просто болтовня, а не революция, как это иногда возвышенно именуют.

— Но ты не станешь же отрицать, что раскрепощение происходит? По крайней мере начало его…

— И все-таки пока в нищете и небрежении умирает моя деревня, грош цена этим переменам.

— Но ты, Димитрий, ждешь, что кто-то сделает за нас, — это, конечно, Радов злодейски подзадоривал.

— Пусть только не мешают! Пусть не подгоняют жизнь под мертвые догмы.

— Не святотатствуй, Димитрий. Ты на что руку поднимаешь? И на кого?

— Тот, кого ты имеешь в виду, Ваня, не ожидал от должностных лиц именно такого толкования того, что он говорил. Я думаю, он ужаснулся бы, увидев день нынешний: имея обширнейшие, богатейшие земли, заселенные трудолюбивым народом, как они умудрились повергнуть страну в столь плачевное состояние, когда родина моя нищенствует и прозябает?

— Но ведь, Дмитрий Васильевич, сейчас многообещающее время? — осторожно возразила Лилечка. — Вы остаетесь пессимистом?

— Вот на что наши верховные правители всегда были щедры — это на обещания! Я пятьдесят лет прожил на свете, и все время мне говорили: вот-вот скоро… еще немного… и будет лучше, легче, светлее.

— Ты тяжко живешь, Димитрий? — осведомился Радов.

— Ваня, поедем в мою деревню. Ты посмотришь…

— У меня своя, отец родной, такова же.

— Вот то-то. Ты, Ваня, зачитываешься дерзкими статьями в газетах; ты, Володя, — в журналах; ты, Вася, ахаешь от изумления, глядя в телевизор… А что получил народ? Вон из окон моей мастерской завод виден — что улучшилось для этих людей? Что изменилось в моем Тиунове?

— Послухи, а давайте Всеславина изберем президентом. У тебя есть программа, Димитрий?

— Изберите меня президентом, только обязательно с чрезвычайными полномочиями.

— А что нас ожидает в этом случае?

— Ребята, будут очень большие перемены. Клянусь вам, вот уж в этом-то случае будет настоящая перестройка.

Шура улыбающимися глазами следила за мужем. Он ей очень нравился в эти минуты. Она уверена была — то есть больше, чем просто уверена! — что ее Митя действительно мог бы, мог бы…

«Он умный, Митя, он все знает, все умеет, — говорила она себе. — Сколько раз бывало, что я сначала слышу от него, а потом уж, годы спустя, как откровение, излагает какой-нибудь академик, или писатель, или общественный деятель. Я ему сколько раз говорила: зачем молчишь? Ты мог бы сказать лучше, судить глубже, заглянуть дальше — а молчишь… Он отвечает: я художник, а не политический деятель; я сделал свой выбор».

Эти шумные застолья любила Шура, но больше ей нравилось, когда они толковали о живописи, вот этак с упоминанием музыкально звучавших имен «Паоловеронезе», «Эльгреко», «Боттичелли», «Сюрреализмсальвадорадали», «Андрейрублевифеофангрек». Это было подобно словам, столь чаровавшим ее когда-то: «пиано пианиссимо», «аллегро нон троппо маэстозо», «интермеццо» — от той поры, когда Шура ходила по вечерам в музыкальную школу, осталась только скрипка, которую сама она с давних пор в руки не брала, понемногу музицировал только Митя.

— Рубенс обычно окружает массу света тенью… он пользуется силой светлых мест только для того, чтоб объединить.

— У Рубенса в тенях очень горячие тона… отсюда — эффект светотени. Главное, он никогда не пользуется при этом черным.

— Тициан гораздо проще в этом отношении, равно как и Мурильо…

Хозяйка слушала, переводя взгляд с одного на другого. В разговор этот вникать Шуре подчас было просто не под силу, но она уместно улыбалась, уместно кивала. Ее интерес не был притворным, ей и в самом деле нравилось слушать эти голоса, видеть воодушевленные лица. Иногда ловила взгляд мужа и улыбалась ему: я, мол, не скучаю, мне хорошо.

8

Как что-то неуместное и даже оскорбительное, по мнению Шуры, для такого разговора было то, что Лилечка курила сигарету за сигаретой и оттого, кажется, все больше и больше бледнела, а Володя задирал ноги на подоконник, а Василий косматил длинные волосы.