Полоса отчуждения

— Оль, вон баба идет в шляпе, а на шляпе махры!

Ольга не знала куда деваться.

— Оля, посмотри: мужик ногу под мышкой несет.

Пассажиры потешались, а Шуре казалось, что смеются над той бабой или над этим мужиком с протезом под мышкой.

— Тише! — шипела Ольга, делая выразительные глаза. — Ты где находишься-то!

В столовой гляди за ней в оба: Шура сначала честь честью съедала гарнир вилкой, а вот котлету, как самое вкусное и потому оставляемое «на потом», брала рукой. В кинотеатре — подпевала каждой песне по ходу фильма, нимало не заботясь о соседях. В магазине хлопала глазами и — надо ли, не надо ли — к продавщицам с вопросом: «А это почем?» Увидит киоск с газированной водой: «Пойдем, Олья, выпьем по стаканчику киоску». Спросить надо что-нибудь у незнакомого человека, она: «Дяденька!.. Тетенька!..» — «А, племянница! Ты откуда?» — «Я? Из Новоселовского района. А что?» — «Ничего. И много там еще таких?» — «Не-а».

Помнится, на первых порах больше всего ей нравилось ходить на вокзал, смотреть на поезда. Шура не смогла бы объяснить и себе самой, почему она так любит вокзальную суету, шум и говор многолюдья, гудки паровозов — это возбуждало ее, радовало, захватывало. Она с любопытством и изумлением смотрела на людей, бестрепетно покупавших в кассе билеты в какой-нибудь Атакан или Темиртау; заглядывала пытливо в лица уже садившихся в вагоны «Москва — Хабаровск» или «Москва — Лена», или «Москва — Владивосток»; улыбаясь, видя в окошках улыбающиеся лица детей или взрослых, которые о чем-то разговаривали, и остро завидовала им той завистью, с какой женщины-колхозницы смотрят фильм, где на балах танцуют графини в платьях со шлейфом и офицеры при эполетах да аксельбантах.

Однажды ее приметил дежурный милиционер:

— Кого провожаем, девушка? Или встречаем?

Она не могла ответить и испугалась: может, нельзя просто так смотреть на поезда?

— Жениха, что ли?

Как-то нехорошо он улыбался и смотрел нехорошо.

— У меня нет жениха.

— А сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Ну, уже пора заводить его.

— Зачем?

— Так надо.

Она мучительно краснела под его взглядом, а ему это, как видно, нравилось.

Милиционер был молодой и красивый парень. Только улыбался как-то нехорошо — это Шура сразу заметила, и сам тот факт, что она разговаривает с ним, казался ей стыдным. Он понял это по-своему, усмехался.

— Ты погуляй немного, я с дежурства сменюсь — в кино пойдем или еще куда, ага?

Шура кивнула согласно и отступила. Как только затерялась в толпе, быстрыми шагами пошла прочь, прочь. И с того случая встречать и провожать поезда на вокзалах не ходила. Да и некогда стало — поступила учиться в вечернюю школу и стала работать на стройке ученицей маляра.

Постепенно она приноровилась к особенностям и нравам городской жизни. Лето наступило! На первые же получки сшила себе ситцевый сарафанчик с проймочками и славной такой распахаечкой, закрывающей одни плечи. Потом купила туфли на высоком каблуке и, привычная ходить в ботинках да самодельных сапогах-сагирах, как-то очень быстро освоила каблук, отчего и походочка — фу-ты ну-ты — стала этакой церемонной, заносчивой. Преобразилась — не узнать! Смеяться стала негромко и отнюдь не по каждому поводу, говорить сдержанно, смотреть вежливо. Парень пристает — она очень скромненько отмалчивается да посматривает строго; на танцы стала бегать, быстро обучилась фокстроту и вальсу, обзавелась знакомыми и друзьями, в столовой, беря стакан с чаем, мизинец для форсу оттопыривала; для пенья, которое ее по-прежнему одолевало, записалась в хор при Доме культуры железнодорожников. Иногда кое-что проскальзывало чудноватенькое в ее манерах или словах, отчего сестра Ольга хоть стой хоть падай, но такое случалось все реже, а потом и вовсе исчезло.

— Я тебя застал девушкой вполне городской и благовоспитанной, — говаривал Дмитрий Васильевич.

— Так к твоему-то появлению я уж в городе сколько прожила!

— Ну сколько?

— А года полтора!

— Немного, немного… Во мне, честное слово, с первой же встречи укоренилось впечатление, что ты этак из хорошей семьи, вполне интеллигентной: ни одного вульгарного жеста, ни одного жаргонного слова, ни единого глупого суждения — умна, мила, скромна, одарена чистой речью, модно одета…

Шура смеялась, слушая славословия в свой адрес:

— Ты сам-то был из деревни, Митя. Тебе ли судить о благовоспитанности? Не из каменного домику… И что ты понимал в моде? Ты и теперь-то!..

— Не скажи. У меня глаз и тогда был цепкий, зоркий. Гляжу: девушка — лучше не бывает. Одно смущало: этакая барышня-чистоплюечка.

— Чего же ты хочешь! К тому времени, как мы с тобой встретились, я в музыкальную школу на вечернее отделение поступила и — шутка ли! — готовилась стать или певицей, или руководительницей самодеятельного хора. И на скрипке пиликала.

— Вот видишь… Я же тебя не зря так уважительно тогда воспринял и даже оробел. Ну, не настолько, чтоб вовсе испугаться — напротив! А ну, раздвиньтесь, говорю, ребята, расступитесь, эта девушка не про вас. Растолкал, распихал всех, заявил свои права…